На цыпочках

— Так, — сказал полковник, — а теперь прочтите по буквам.

— Бе-о-эр-мягкий знак-бе-а.

— Неверно, — сказал полковник, — Шпацкий!

Шпацкий подскочил к полковнику, отдал ему честь и повернулся ко мне.

— Буква «бе», — сказал Шпацкий, — повторяется в слове «борьба» два раза: следует читать: бе-о-эр-беприм-а.

— Верно, — сказал полковник, — а теперь...

Он развернул и повесил на стену другой плакат, на котором было написано:

ПРАВДА.

— Правда, — прочел я, — и повторил по буквам, стараясь не ошибиться, — пе-эр-а-ве-де-априм.

— Неправда! — крикнул полковник, — Шпацкий!

Шпацкий щелкнул каблуками, но мне показалось, что челюстью.

— Пеприм-эр-а-ве-де-адва, — Шпацкий щелкнул челюстью, — ты слышал скотина? а-два. Прочти по буквам: ве-де-а — как раз и получается: два.

— Вот видите, — сказал полковник, — он знает — вы нет. А еще говорите, что учились с ним в одном классе.

— Да он врет! — крикнул Шпацкий. — Он всегда врет, он всю жизнь врет, он и в школе врал; так откуда же ему знать, как пишется «правда»? Кретин, — оскалился Шпацкий, — ты в плену у своих представлений, да что там, ты весь из своих представлений. Нужно мыслить каламбурами, нужно мыслить парадоксами; нужно понимать с полуслова, с четверти слова, с буквы слова. Дурачо-хо-хо-ок! — засмеялся Шпацкий. — Нужно следовать правилам: только там можно понять суть вещей и явлений.

— Он никогда не поймет сути вещей и явлений, — раздался рядом маслянистый баритон, и Джиу-джиски выпучил на меня нефтяного цвета глаза, — потому что он не следует правилам и все понимает наоборот. Вот почему он в плену своих представлений.

— Что? — крикнул я. — Это неправда: я вас побил.

— Вранье, — ответил Джиу-джиски, — я покажу, а вы повторите. Да, повторите, попробуйте. Ну, повторяйте же!

И-и-и-и-...
Джиу-раз,
Джиу-два,
Джиу-восемьдесят два!

Джиу-джиски поразил воздух каким-то очень хитрым движением.

— Дела-а-а-ай!

Я сделал — и не успел скорчиться от острой боли в суставе, как почувствовал, что лечу куда-то в темноту.

Я больно ушибся копчиком и, с трудом приподнявшись на локтях, открыл глаза.

Кругом была непроглядная ночь. Я понял, что я нахожусь в камере и что я проснулся. Однако боль в копчике и в правом локте не проходила, и я подумал, что во сне упал с постели на пол. Я пошарил вокруг себя руками и нащупал край своей деревянной кровати: нет, я не падал во сне. Боль в копчике не проходила, не слишком сильная, но все-таки была. Я вспомнил о нескольких пинках, полученных мною от Понтилы. Я поднял левую руку, которая не болела, и тыльной стороной ладони вытер пот со лба. Я опустил ноги на пол и взялся рукой за сердце. Оно билось так сильно, что отдавалось стуком мотора в висках. Ощупью я добрался до умывальника, открыв кран, сунул голову под холодную струю и держал так до тех пор, пока не заломило затылок. Тогда я вернулся на кровать и сел, с отвращением чувствуя, как вода стекает мне за воротник. Я почти совсем пришел в себя, но меня все не покидало ощущение нереальности, видимо, оттого, что я не имел никакого представления о времени. Сидя, я уткнулся лицом в колени и оцепенел.

Я очнулся оттого, что опять зажегся свет, и очнулся я с такой мыслью, что сейчас что-то произойдет.

«Сейчас что-то произойдет», — подумал я; и правда, дверь бесшумно открылась, и в дверях появился полковник Шедов.

— Можно? — спросил полковник Шедов, появившись в дверях.

«Он еще спрашивает! — подумал я, возмущаясь одним только разумом (негодовать по-настоящему у меня не было сил), — еще спрашивает, — лениво подумал я, — просто издевательство какое-то».

— Войдите, — сказал я.

Полковник вошел и сел на противоположную кровать.

— Курите, — сказал полковник и протянул мне свой кожаный портсигар.

— Спасибо, — сказал я, — я не курю. Я очень голоден, полковник, — напомнил я ему, — вы обещали, что меня накормят, но меня и не накормили.

— Вас накормят, — сказал полковник, — но сначала нам предстоит уточнить некоторые вопросы, так сказать, поставить точки над i.

Полковник закурил и замолчал. Я тоже молчал и не поддерживал разговора: у меня не было никакого желания говорить и даже слушать. Я желал только одного, чтобы полковник поскорее ушел и оставил бы меня в покое: я уже не мечтал о том, чтобы меня выпустили отсюда, мне даже и не хотелось на свободу — свобода принесла бы мне какие-нибудь новые хлопоты или беспокойства, — мне также все равно было, накормят меня или нет: мне уже и есть перехотелось, а спросил я просто так, может быть, по инерции, или мне хотелось досадить полковнику, вообще же, мне все было безразлично, и только вежливость мешала мне снова уткнуться лицом в колени; и поэтому я сидел, сонными глазами смотрел на полковника и ждал, когда он докурит наконец свою сигарету.

Полковник наконец докурил. Он погасил сигарету в раковине и вернулся на свое место. Его движения были вялы и медлительны: было похоже, что ему тоже все это надоело и он устал.

— Итак, — скучным голосом сказал полковник, — поставим точки.

— Точки?.. — переспросил я.

— Да, точки... над i. Вы что, забыли?

— А-а-а, да, — сказал я, — точки...