На цыпочках

Это была, как я уже говорил, моя правая рука, и она теперь была вытянута вперед, по направлению к глухонемому «французу», вместе с монеткой, лежащей на ее ладони, а «француз» таким же образом вытянул и свою собственную правую руку и приложил ее ребром ладони к моей руке, тоже к ребру. Потом он сделал неуловимое движение, просто абсолютно неуловимое движение, это я уже потом догадался, что движение все-таки было сделано, потому что не могла же его ладонь оказаться по другую сторону моей ладони без всякого движения?.. И-и раз — уму непостижимо! — она была уже по другую сторону моей руки. Все так же ладонью вверх, с той только разницей, что она теперь прикасалась к моей руке не ребром, а соколком к соколку. Но что самое удивительное, так это то, что монетка теперь лежала уже на его ладони, а у меня — ничего. Ничего. Я вытаращил глаза. Потом я перевел свое дыхание.

— Вот это да! — переведя свое дыхание, сказал я. — Вот это номер.

Они так залаяли, что даже кот задергался у меня в руках, то есть сначала на левой руке, но так, что я вынужден был придержать его освобожденной к тому времени правой рукой. Да и они, конечно, не залаяли — это мне только показалось, что залаяли, и даже не показалось, а это я просто так образно выразился, чтобы показать, какие звуки они издавали, когда смеялись, а в этот момент они смеялись, я это понял потому, что лица у них были как у смеющихся людей, очень счастливые и довольные лица, и поэтому было видно: их смех, несмотря на то, что он похож на лай, на самом деле очень добрый и хороший смех.

— Вот это номер! — повторил я.

Тогда второй, тот, который, если бы он не был так коротко острижен, мог бы считаться белобрысым или, правильнее сказать, белокурым, а то, пожалуй, и блондином, одной рукой взял меня под руку, а другой за лацкан моего пиджака, как бы приглашая куда-то идти. Потом отпустил меня и, поднимая кверху голову и глаза, обеими руками обнял себя, как в отдельных случаях люди поступают, когда им бывает холодно. Потом снова повторил свои пригласительные движения, после чего снова закатил свои глаза и сам себя обнял, а затем опять пригласил.

Я понял это так, что я им чем-то понравился, и они, вероятно, приглашают меня на совместную прогулку или в гости, даже, может быть, на чашку чая, но все-таки решил вежливо под каким-нибудь предлогом отказаться.

«Не пойду с ними, — подумал я. — Вдруг они что-нибудь... Не то чтобы... а так. Они, конечно, симпатичные, эти глухонемые, но вдруг что-нибудь...»

Но, как оказалось, они и не думали меня приглашать, а просто этот стриженый вынул из кармана своего пиджака паспорт и подал его мне. Я взял и вопросительно посмотрел на него, а он в ответ показал мне, что паспорт надо раскрыть.

Я глазам своим не поверил и даже вздрогнул, увидев свое лицо. Да, оно было на фотокарточке, которая была там наклеена. Это была моя фотокарточка. Вообще это был мой паспорт.

— Ну и ну! — прошептал я и очень громко вдохнул воздух, а потом очень громко его выдохнул. Мысль о том, что вот сейчас, здесь, я так запросто мог бы лишиться своего паспорта, на мгновение заставила меня похолодеть, но уже в следующую секунду пришла другая мысль, что вот же, они не взяли его себе, а только пошутили, показали что-то вроде фокуса или трюка, как в цирке или где-нибудь на эстраде, и я облегченно засмеялся.

Глухонемые улыбнулись мне, и «француз», взяв себя за нос, подтянул его кверху и подмигнул. Это он так показал мне, чтобы я не грустил: мало ли, мол, что бывает.

Они погладили на прощанье кота, пожали мне руку, а потом еще и поклонились мне, как артисты на сцене — да ведь они же и были артисты — и пошли. Потом еще раз оглянулись — и пошли.

Когда они скрылись в конце пустой и слабо освещенной редкими фонарями улицы, мне стало еще более одиноко, чем до этого.

«Что же, — подумал я, — неужели вот так и будет? Снова мне маяться здесь с котом на руках, потому что нельзя, просто невозможно рассказать жене эту чудовищную новость, потому что электрическая лампочка и шепот, и крик, и так далее. И ничто не поможет, никакая история, даже вот эти глухонемые. Они хотели дать мне шанс, может быть, они понимали, что мне нужно что-нибудь, ну, просто, что мне нужно за что-нибудь зацепиться. Они хотели отвлечь меня от моих грустных мыслей и от насущных проблем тоже. Да, от насущных проблем. А что, собственно, в этом плохого?»

Конечно, проблемы оставались, ну хотя бы эти, с химчисткой, но все же теперь было немного проще, потому что что-то все-таки произошло, что-то случилось, что-то как бы чем-то заменилось. Я думаю, каждый, кто бывал в моем положении, поймет меня. Да, теперь, после встречи с глухонемыми, я путем каких-то рассуждений, может быть, даже каких-то подтасовок, пытался убедить себя, что все, может быть, не так уж непоправимо.