На узкой лестнице (Рассказы и повести)

А Слепцов писал пейзажи, тихие речные заводи, где к самой воде подходили могучие дубы, в тени их на плоской гальке сушили свои бока смоленые рыбацкие лодки. И низкое небо влажной синевы, и рабочие суда, словно острова, возникающие из водной пучины, и Жигулевские горы, и Молодецкий курган — на крутой вершине его думал свою думу Степан Разин. И каково же было тридцатилетнему Слепцову в окружении нетерпеливых юных максималистов? Представляю, как им немедленно хотелось мировой известности, какая уверенность была в их словах, какая вера, что к ним прислушиваются, мотая на ус, все пять континентов. А над Слепцовым открыто смеялись, обзывали передвижником. Тогда Слепцов обиделся и обменял квартиру на Москву. И сразу все стали гордиться тут, что жил среди них известный земляк.

Мы поднялись на верхотуру и остановились перед лестничной решеткой во всю стену, она напоминала тюремную из итальянского кино. Замок на двери — словно сплюснутая двухпудовка. Слепцов пошевелил его, он сам и открылся.

— Замки от хороших людей.

— И решетку сами мастерили?

— Нет, решетка родная.

А мастерская как мастерская, говоря языком канцеляриста: выполненная уже на базе ранее имевшегося помещения. Может, архитектор планировал здесь танцевальный зал? Охочи в свое время были мы до всяких экспериментов. В мастерской было душно, в центре какие-то тюки, ящики, старое тряпье. Сразу понималось — духота тут установилась неистребимая, просто невозможно проветрить столь захламленное помещение.

— Такое ощущение, будто вы здесь хозяин временный.

— Возможно. Хотелось бы так думать. Много за свою жизнь совершил неразумного, и самое неразумное, как все больше понимаю, возвращение в родные края. Звучит?

— Звучит.

— И обменялся-то, дурак, удачно. Двухкомнатная квартира неподалеку от ВДНХ. Арендовал помещение под мастерскую. И жизнь-то началась удивительная, необычная спрессованная жизнь. С новыми товарищами было легко: с ними делить было нечего, у них у самих все спрессованно, и хоть разные все они, но друг друга признавали и к труду относились уважительно. Чего-то, конечно, добился. Два моих пейзажа купила Третьяковка. Тоже, кстати, звучит, не зря, выходит, небо коптил. Н-нда… Иногда первые и в общем-то к делу не относящиеся впечатления оставались в душе самыми сильными и, поверите ли, — единственными. И не те даже, когда взяла работы Третьяковка, а когда первый раз ступил на платформу Казанского вокзала хозяином. Увидел башенку с часами и вдруг понял: каждый день могу приходить и смотреть. И тщеславие растеклось теплой лужицей: где теперь нахожусь? А нахожусь-то в самом центре. Все круги теперь от меня расходятся. Все вокруг начинается от меня. Понимаете? Башенка с часами! Фантастика.

Слепцов пододвинул мне табурет, обмахнул его жесткой от засохшей краски тряпкой.

— Вот хозяин, гостя не посадил. Садитесь, устанете стоять.

Тут я и подумал: вечер пройдет по обычной схеме. Начнется бесконечный разговор о смысле жизни, об искусстве, которое стремится материализовать сей мираж. Но неожиданно Слепцов перевел на другое.

— Вы верите в чудеса?

— Смотря в какие. В Василису Прекрасную не верю, Кащея Бессмертного допускаю, но сугубо символически.

— А внеземной разум признаете?

— Признаю. Даже видел, как что-то летает. Это что-то два года назад зависло над редакцией газеты. Все выбежали на улицу, и я вместе с ними. Сомнений, конечно, быть не могло — и не облако это, и не мираж, и не чей-нибудь силуэт. Редактор потом узнавал, в чем дело, и ему сказали, что по недосмотру сборщика улетела с конвейера какая-то деталь. Вот она, наверное, и была.

— А вы как себя чувствовали потом?

— Тревожно.

— Точно! Точно! А у вас есть такое ощущение, что все вокруг нас имеет разум? Допустим, мы смотрим на предмет, а он тоже смотрит на нас и думает. Вот этот гвоздь хотя бы.

— Знаете, Никита Иванович, все это страшно. Одинокому человеку невыносимо. Лучше бы и не знать.

— Но возможно? Вы допускаете, что возможно?

А что мы знаем? И чего только не допускаем… Сегодня разрушаются некоторые, казалось бы, незыблемые истины, превращаются в пыль. Я посмотрел на гвоздь, и мне показалось — он согласно качнулся.

— Главное, — сказал Слепцов, — вовсе не в том, что летает нечто неопознанное, дело в тесной взаимосвязи и согласованности миров: нашего внутреннего и космического. Говорю я, может быть, путано. Единство природы, вот что! Вы меня понимаете? Я тоже был свидетелем чего-то загадочного, потерпите немного, и расскажу весьма подробно и точно. Все считают, и вы, наверное, тоже, что я годен только на пейзажи. Дерево, лодка, река. Река, лодка, дерево. А никто не знает другого.

А Слепцов и не предполагает, что у него репутация баламута. Все как будто бы даже искренне переживают: такой основательный по дарованию, в самый раз возглавить бы ему областной союз художников, да много такого болтает, о чем в газетах не пишут.