На Васильевский остров…

Осыпавшаяся позолота была смыта серой водой, зеленый, в бараньих лбах двор в Заозерье превратился в болото, в котором – среди таежной тьмы, куда я возвращался из своих блужданий, – уже не имело смысла разбирать, где глубже, а где мельче. Темнело рано, и, бредя среди горящих окон, я тупо дивился, как это может быть, что ни у одного из этих очагов не находится места всего-то для одного готового и вкалывать, и всех любить симпатичного, в сущности, человечка… На моем лице начала укореняться скорбно-проницательная усмешка, тоже, я думаю, не способствовавшая успеху моих исканий.

Кажется, впервые мастурбационная глубь отказалась поддерживать, то есть ослеплять меня: прежде моя жизнь представлялась мне захватывающей драмой, в которой и поражение может быть столь же восхитительным, как победа, – теперь реальность убеждала меня, что важен практический итог, а не красивая поза: поражение есть поражение, как его ни украшай.

И тут мне передали, что меня разыскивает Орлов. По-видимому, он счел, что не взять в аспирантуру еврея, который и так неплохо устроится, и оставить еврея на улице – не совсем одно и то же. «Почему ты сразу ко мне не обратился?» – был его первый суровый вопрос (с первым отеческим «ты»). Я пожал плечами – я уже начал понимать, что никто никому ничего не должен. И что бы впоследствии ни творил Орлов, эту протянутую руку я всегда буду помнить. У меня нет принципов: если бы какой-то эсэсовец, готовясь расстрелять тысячу евреев, лично меня почему-то отпустил на волю, я и ему считал бы себя обязанным. Может быть, какие-то другие евреи, которых Орлов эпизодически поддерживал, считали иначе – бог им судья, как выражалась моя покойная теща, а моя решалка решила так. Возможно, правда, она учла и то, что еврейская солидарность обошла меня стороной (безуспешные попытки Сони Бирман были ее личными попытками).

Под диктовку Орлова я написал заявление на самый крошечный чин – могущественный подслеповатый сморчок, кадровик Батькало, бережно отодвинул бумагу на край стола: с областной пропиской не берем (половина Заозерья трудилась в Ленинграде). Орлов на новеньком бланке надиктовал по-орловски щедрое ходатайство в паспортный стол: «выдающийся специалист», «государственной важности» – капитанша налагала положительную резолюцию не без почтения. Батькало же, по-прежнему меня не замечая, отодвинул бумагу теперь уже без мотивировок. Я бы проницательно усмехнулся ему в лицо, если бы не видел его, осыпанного медалями, как осенняя осина, на Доске ветеранов войны (впоследствии мне разъяснили, что стрелял он там по своим). Орлов при мне позвонил ему самолично, сопровождая уговоры простонародными прибаутками, ясно дающими понять, что унижается он смеха ради. Но Батькало, вероятно, зачем-то была нужна его прямая просьба.

Я настолько уже сросся с заранее безнадежной улыбочкой, что не сразу сумел с нею расстаться. И не совсем зря. Усмешливо подрагивая краешками могучих губ, Орлов передал меня в распоряжение своей шестерки, прикатывавшей его на лекции и стучавшей мелком под его диктовку: теперь она сделалась главным менеджером становящегося подразделения. Я только здесь разглядел выражение мелкомасштабного фанатизма на его бесконечно скучной физиономии и по нескрываемому торжеству в его безрадостных глазах начал понимать, что маленькие серые люди вовсе не склонны считать себя всего лишь фоном, на котором разворачивается жизнь людей крупных и блистательных. Уже через три минуты общения с ним мне пришлось напрячь всю нетренированную предусмотрительность, чтобы не допустить какой-нибудь опасной мастурбационной резкости. Но это были только цветочки – интимнейшим моим начальником в деле совсем уж постыдном сделался Антонюк, еще в общежитии удручавший меня своей громогласной жирно-трепещущей дураковатостью: можно, значит, что-то соображать в математике и быть… Антонюк был уже аспирантом, хотя и орловского помета, но до таких нюансов я еще не дорос. К слову, он соображал бы даже и терпимо, если бы не слободская дуроломность: увидел, рванул, сломал, свалил на соседа. Как-то, поддатый, на общежитской кухне он полез обниматься к Верке Пташкиной, а я – в чем был совершенно неправ, Верка и сама бы от него отбилась – остановил его семафорным жестом: «Руками не трогать!» Он залупился, я ему впаял справа, он влетел башкой в стекло, порезался… Фу!