На Васильевский остров…

Нет, активных антисемитов и на Орловщине была обычная процентная норма – остальные просто составляли замкнутый клан, не нуждающийся в чужаках. К Орлову приходили самые обычные ребята и превращались в ксенофобов по вполне будничной причине: все они со временем начинали чувствовать, что занимают не свое место, что при свободной конкуренции в университетских доцентах и тем более профессорах из них удержалась бы, дай бог, четверть – следовательно, приходилось провозглашать главенство национально наследуемого над происками лично приобретаемого. Особо впечатлительные даже начинали просматривать газеты насквозь и обнаруживать, что реформе здравоохранения на обороте страницы соответствует отрубленная голова. Ну а те, кто чувствовал себя состоятельным по международным стандартам, как правило, и патриотами были умеренными. (Сам-то Орлов всем стандартам соответствовал с тройным превышением, но без ксенофобии и он не мог оградить свой огород от космополитической пятой колонны с ее авангардом из пятого пункта.)

Но до этих тривиальностей мне еще предстояло брести и брести – воспитание же говорило мне: если тебя не любят, значит, ты плохой. И я старался быть хорошим. Однако угодливость еще никому… Нет, за глупость я себе вколачиваю кол. А вот за выдержку – пять с плюсом. К слову, Орлов и премии делил по-отечески: каждый – работал не работал – хоть что-нибудь, да получал. Кроме меня. Хотя я отдал бы три литра крови, чтобы увидеть себя в списке на тридцать копеек. Смех… Как-то в буфете я по-приятельски спросил Коноплянникова, который был всего курсом меня старше, но в особняке вполне уже свой и научно озадаченный: «Я слышал, ты в партию вступил?» И на его холодный взгляд: «Да, а что?» – заторопился: «Да нет, все нормально, я так…» Мы подружились, когда меня уже начали приглашать на коллективные торжества, и мы в запечатанном инеем ночном трамвае ехали к кому-то допивать. «Давай отойдем за кустики, – доверительно предложил он мне. – Не люблю на месте отливать». Бывают странные сближения: из-за кустиков, сквозь серебряную вязь которых грозно проступали огненные знаки «Отделение милиции», мы вышли друзьями. И все-таки я и пил, и пел не как свой – я обожал Городницкого, а они хлопали в ладоши под какую-то кустарщину: «И ходит Гамлет с пистолетом», «В гареме нежится султан»… Но главное – моя мастурбационная глубь уже не хотела дружбы, купленной такой ценой. Я и посейчас стараюсь окружать новичков – особенно молодых – повышенным дружелюбием и начинаю их избегать, только когда они перестают нуждаться в опеке.

Похоже, сослуживцы меня и уважать-то начали, когда я перестал в них нуждаться, а когда я наконец решился уйти в лакотряпочники, меня уже почти любили и я уже почти отвечал взаимностью. Но глубь оставалась холодной и настороженной, как в те месяцы, когда я непроницаемо здоровался, непроницаемо управлялся с полставками и командировками, на придирки товарышша ехрэйтора отвечал вежливой издевкой, слишком тонкой для такой скотины, но распознаваемой им по невольным усмешкам зрителей, затем перемещался в библиотеку, просматривал журнальные новинки и просто обчитывал все вокруг своего шедёвра – все новые темы, требующие немедленного развития, перли ковром, как опята. Мои статьи уже печатались в самых престижных наших журналах – я почти не вздрагивал, обнаруживая в ржавом почтовом ящике солидные столичные конверты, – Антонюк уже говорил за моей спиной: «Мы укалывам, а ён статейти шлепаить». Но я все равно в душе завидовал тем, кто вкалывает вместе со всеми, на ком держится институт, кто получает указания от Орлова, в ком нуждается государство, кто катается в командировки на закрытые объекты, кто озабоченно произносит слова «допуск», «отчет», «заказчик», «протокол согласования»…

Поэтому, когда Тер-Акопян, взволнованный повешенной на него полумиллионной темой, предложил мне подумать над какой-то высосанной из пальца задачей о подводной лодке, взад-вперед гонимой течением, я впился в нее, будто в теорему Ферма. Я обнаружил у лодочных метаний эргодические свойства, составил интегральные уравнения, решил их, придумал стохастическую интерпретацию – недели две ходил и ездил как чумной… Тер-Акопян на время сделался почтителен, но Орлов даже не включил мои страницы в финальный отчет. Возможно, он давал мне еще какой-то урок – по крайней мере, Тер-Акопян понял это именно так и больше никаких задач мне не предлагал. Он уже перешел под власть законов социальных и, может быть, именно поэтому засел в средних функционерах от науки, хотя начинал очень хорошо: я был просто счастлив, наконец-то оказавшись не самым умным – Тер-Акопян схватывал с полуслова то, что я привык растолковывать по полчаса. Но когда в реалистической орловской ауре ему открылось, что неопределенно долго вынашиваемая серьезная работа и двухнедельная поделка, меченая приличным профессионализмом, абсолютно равны как «публикации», он совершено перестал рисковать, а потому и чего-то стоить. А ведь и я погнался за гарантированной пайкой…