На Васильевский остров…

Но холодок недоверия во мне остался нетронутым: сегодня проголосовали, завтра… Если власть безразлична к истине, значит, она способна на все. Мои статьи продолжали выходить в солидных журналах (я уже не перечитывал по десять раз свое громкое имя под заглавием), их потихоньку переводили на буржуазные языки, а я получал просьбы об оттисках из Германии и Аргентины, меня – что гораздо важнее – признали московские коллеги, и, вполне достойно выступив на их семинарах, я заходил в ВАК (всякий раз поражаясь занюханности этой грозной конторы, в которой каждый немедленно начинал ощущать себя бестолковым неудачником), по гамбургскому счету, как бы уже и свысока, но проходили месяцы, а мой «десерт» лежал без движения. Только к концу второго года некрасивая, но свойская, почему-то выделявшая меня среди прочих унылых ходателей секретарша сочувственно сообщила мне, что мою работу отправили «черному оппоненту» – сомнительные сочинения рецензировались какими-то тайными советниками. Я был готов к любой пакости, но сердце все-таки екнуло. И все же шедёвр мой слишком уж выпирал из общего уровня, слишком уж много слишком уж солидных публикаций я имел на счету…

Гордыня недавней звезды еще, может быть, и сумела бы этим утешиться (утишиться), но вот родительский долг мой признавал лишь осязаемые результаты. В сыром бараке наши крошки беспрерывно хворали. Летом, среди сказочных елей, мхов и папоротников, активно участвуя в заготовке грибов и ягод, они еще держались, но при заготовке капусты и картошки (я самолично возделывал три сотки и, отчасти уподобляясь графу Монте-Кристо, вырыл и обшил крадеными досками обширное подполье, вытаскав землю в мешках) они уже начинали, как выражалась моя мама, сопатиться или кукситься, а уж зимой Катька, бурно ринувшаяся в работу, чуть ли не треть своего рабочего времени просиживала на больничных, возмещая их переработками. Да и я половину бесценных библиотечных дней… Я, на свое несчастье, был уникальным отцом – все больницы и санатории в один голос заявляли, что второго такого не видели: чтобы вселить в малюток бодрость духа, я морил их со смеху неизвестно откуда бравшейся ахинеей, читал им вслух, пресерьезно обсуждал всякие возвышенные предметы – мне самому было интересно. Без этих излишеств я бы куда легче перенес их измену… Зато, уложив их спать, я с чувством выполненного долга усаживался на припекающую кухонную плиту, клал на колени папку с бумагами – громада двинулась и рассекает волны.