На Васильевский остров…

В итоге наши детки имели «все» – кроме телевизора: я считал, что лишь чтение – воссоздание почти чувственных образов из бесчувственных символов – есть процесс истинно человеческий, восприятие же информации в формах самой жизни доступно и животным. Но главное – появись в нашей берлоге второй медведь – телевизор, и он бы ликовал с утра до ночи – либо, как радио, сделался предметом неустанной борьбы: теща либо смотрела бы его сама, либо вступалась за бедных малюток, которых деспот-отец отрывает от главного – развлечений ради никому не нужных книг и уроков. «Да у вас просто денег нет!» – однажды сердито сказал Митюшка, и бабушка подхватила с присущим ей чистосердечием: «Я считаю, это самые неразвитые люди, у кого телевизора нет!» Но одеты были наши детки, можно сказать, нарядно – Катька ни разу не потратилась ни на готовый свитерок, ни на рубашонку, ни на пальтишко: все ею вязалось, шилось, перешивалось. В этом-то как раз я и не видел ничего особенного – нормально. Мне же нормально в любой момент быть оторванным от книги, сунуть ноги в ледяные резиновые сапоги и под луной или сквозь вьюгу семенить с помойным ведром по многокопытной тропе, стараясь поменьше наплескать в голенища и побольше сберечь для обледенелого блиндажа помойки. Нормально таскать в полумраке из полного мрака дрова, нормально дождливыми ночами красть на станции доски-пропеллеры, а на стройках – рваный толь (барак неостановимо разваливался и протекал), нормально рысью волочить полусонных детей в полутемный садик, чтобы успеть на семичасовой поезд-подкидыш, нормально и в снег, и в гололед вскакивать на ходу, чтобы не остаться без места – без целого часа полутемного горьковского чтения (только вечное – Шиллер, Байрон, Толстой, Пруст, только трудное – Платон, Спиноза, Шопенгауэр… Правильной может быть только трудная жизнь, ибо все стоящее идет вразрез с естеством: легкая жизнь, которой так жаждут мои взрослые дети, – это непременно распад).

В баню тоже приходилось греметь на электричке до Лениногорска: во тьме перебираться через бесконечные товарные составы, подсаживать, если подвернется тормозная площадка, сначала Катьку, потом детей, затем с другой стороны по очереди их снимать… Под вагонами Катька трусила ужасно, а я ничего: детей бы я успел выбросить, а сам лег лицом вниз. Материальных тягот я почти не замечал: математика – один из самых сильных наркотиков, а наркоману (мастурбатору) реальность практически безразлична – лишь бы вмазываться вовремя. На обратном пути распаренные дети, в сжимающихся когтях подкрадывающейся простуды, носились по гулкому ледяному вокзальчику, а потом в пустом вагоне я клал Митьку на полку для багажа, откуда он мог наблюдать, как я поражаю его маму и сестру своим умением перемахивать через разделяющую спинку из одного купе в другое.

Как положено наркоману, я не был эмоционально озабочен и Катькиными тяготами: ну, стирает в корыте, ну, спит по пять-шесть часов, ну, ездит ночными электричками – так она же там вяжет!.. Власть над моей душой имел только Долг: я был обязан обеспечить семью всем, чем положено, – без чувства долга я, как всякий мастурбатор (как всякая творческая личность), был бы законченным эгоистом. Меня даже и комната начала устраивать, когда от нас отселился Катькин брат, тоже не сумевший вписаться в настоящую жизнь из-за того, что слишком долго сиял в качестве звезды танцплощадки: теща была сильно глуховата, дети пока что спали сном ангелов, а то, что белобрысый сосед Васька харкает в общую эмалированную раковину под общим звонким рукомойником в нашей общей кухне, так волновало только Катьку – вольно же было Катьке обращать внимание на эти студенистые сталактиты!

Даже дети… где-то в глубине души мне казалось, что и они переболеют, выучатся, получат жилье не хуже моего… Пожалуй, все-таки именно из-за Долга я ощутил этот приступ медвежьей болезни, когда извлек из гремучего ящика гремучий же конверт со штампом Высшей аттестационной комиссии, в результате чего черный отзыв мне пришлось читать в щелевом освещении четырехкабинного сортира, обращенного к четырем крыльцам нашей восьмикомнатной казармы. (Хорошо – летом, не на морозном аэродинамическом потоке, бьющем из дыры.) Что говорить, диссертация моя решала не все проблемы: в одном случае я предложил только численный метод для решения собственного же матричного неравенства, в другом своем – всех ошарашивавшем на первый взгляд – результате я нарочно не стал рассматривать множество с угловыми точками, ибо в этом случае теорема становилась не такой эффектной, – можно было еще кое к чему придраться, хотя все равно каждая из трех глав даже в отдельности тянула на хорошую диссертацию. (И это, повторяю, видели и в Москве, и в Киеве, и в Новосибирске. Да и в те журналы, где я печатался, никто бы не влез с халтурой без отзыва члена редколлегии. По крайней мере, рядовой орловец со степенью никогда туда не попадал.) Но черный эксперт не унижался до реальностей – он просто, без затей лгал (при этом ни одно действительно слабое место не было задето).