На Великой лётной тропе

Конь Башкир скрестил задние ноги, налег на одну, другая отдыхала, — и круп его уродливо искривился, как горбатый человек. Передние ноги дрожали в коленках, а повыше копыт ныли жилки. Хозяин затянул их кожаными гетрами, но и они не спасали. Потрескавшаяся от жары и едкой каменной пыли кожа подергивалась дрожью, а из глаз вытекло по крупной желтой слезе…

Дымный гейзер плеснулся выше вокзальных крыш, и свисток заставил вздрогнуть всех коней, автомобили — повернуть передние колеса.

Пришел поезд.

Живым падуном сходили люди по лестницам вокзала.

Уже не один трамвай увез их за сквер, не один автомобиль с коротким гудком унес в город.

Кони и извозчики бодрились, подтягивались под испытывающими взглядами пассажиров. Несколько удачников прогремели копытами по булыжной площади и умчались соперничать с автомобилями и трамваями.

Разбился людской поток, принесенный из степей и полей, — рассосался в городе.

Никто не выбрал Башкира, — и он с немногими обойденными стоял худой и усталый — предостерегающее напоминание молодым коням.

— Ничего, Башкир, не тужи, — слез хозяин с козел, ударил коня рукой по бокам: — Обойдется! Не взяли — не надо: придут другие — возьмут… на ночь я тебе засыплю овса… Больно?

Конь задрожал — ударил его хозяин по ране.

— Зимой заживет… Пыль эта… О чем думаешь? Вспомнил недавнее, что ли?.. Помню я, помню, как целый двор коней имел — пять троек, целых пять троек! И ты, Башкир, был в самой лучшей… Кто развозил почту? Чьи колокольчики звенели по всем трактам? Мои, ямщика Громова! Помнишь?!..

Дрожал Башкир — хозяин неосторожно касался рукою ран.

— Пришли вот они, трамваи, автомобили, поезда… Почта пошла на них, — и остались у Громова дуги да колокольчики!.. Не говорить — легче!

Махнул рукой Громов, — отошел от последнего своего коня.

Знал Башкир — на его глазах продавались кони, угонялись тройки, а городские улицы заполнялись машинами. Кого продал Громов, кого отпустил на волю: оставил одного Башкира. Не раз подходил конь к хозяину, попросить хотел, чтоб его отпустил, выгнал… Не понимал ли Громов, не хотел ли — не выгнал Башкира.

В третьем часу начинающегося дня тащился Башкир на отдых. Вихлялись усталые ноги при каждом шаге по неровным булыжникам. Громов опустил поводья, и Башкир понурил голову — мордой почти касался колен… А старый ямщик думал, что и сегодня не выгнал он коню на овес…

Ворота, как темный сырой тоннель, пропустили Башкира во двор многоэтажного каменного дома. Перед ним скользнул автомобиль, красным глазком под кузовом шмыгнул по гладким стенам, юркнул в гараж и там заснул — закрыл глаз. Позади Башкира гудел второй автомобиль и нетерпеливо покрикивал, требовал себе дорогу.

Выпряг Громов Башкира и запер в узкое стойло с цементным полом. Это был последний угол прежних обширных конюшен; теперь их все занимали автомобильные гаражи. Ткнулся Башкир мордой в сено, устало жевал; за тонкими стенами пыхтели прибывающие машины. Они не давали покоя Башкиру, напоминали о жестокой борьбе между лошадьми и бездушными двигателями, и он, Башкир, в этой борьбе — побежденный.

Со стоном, с усилием согнул Башкир больные, надсаженные ноги и лег на цемент худой костистой грудью; вытянулся, заснул.

Сон ли это?.. или вернувшаяся явь?..

Заговорили, защелкали язычками колокольчики под дугой… Одна тройка — другая… Скачут тройки в пыльной пене; в стороне гнется рожь; звенят колосья. В первой тройке — Лебедь, Флюгер, Барс, здесь и Зинка… все! Никто не продан!.. Ветер хлещет в уши, мечет гриву, расчесывает хвост; с ближнего пруда тянет влагой. Там напьются и побегут до утра, а колокольчики пустятся в перепев, в пересмешку с вечерней, звонкой, как гусли, зарей.

— Эх, вы, голуби, соколы летные!.. — вскрикивает Громов.

Рванулся Башкир, запрыгал галопом, а позади — колесо, крутящийся стальной диск; вот-вот поцелует в копыта режущим краем.

Загремели подковы о цемент, вскочил Башкир, прянул между двух стен, сжатых гаражами, — и с разбегу — в дверь, в световой пролет, куда месяц опустил свое белое покрывало. В просвет — и на дорогу: тройкой, под дугой, в ветер!..

Ударился Башкир мордой в дверь, — не вырвался.

На дворе, под месяцем, зацепившимся за острый шпиль громоотвода, Громов вынес дуги с колокольцами, под которыми бегали его тройки. Поставил их на камень, качал, — и звенели колокольцы, как прежде, в дорогах. Бились о каменные стены, о звонкий месяц, рассыпались брызгами вокруг старика. Застонал Башкир, как ручей, задавленный скалами, зажатый в горную щель. Захрипел, вытянул морду за окно — к дугам.

Затихли колокольчики.

Подошел старик Громов, обнял Башкира за шею.

— Что? Больно?.. Больно, конек?.. — ласкал и шептал, утешая: — Не тужи! Мы еще поборемся, победим!

Ушел конь в угол, уткнулся в сено. Знал он, что не победит. Знал свое сердце: оно размякло и не звенело уже колоколом под дугой.

* * *

Открылась дверь. Вышел Башкир, фыркнул и отошел в сторону. На дворе извивался новый «форд» и мягко вкатился в его стойло.

— Вот сюда! Постой! Подожди! — говорил Громов, привязывая Башкира к двери своего подвала: — Что-нибудь придумаем.

И ничего не придумал.