На Великой лётной тропе

А научившись одолевать толстые книжки, особенно увлекся географией и этнографией, перечитал все, что нашлось в школе и по домам у товарищей. Потом мне захотелось упорядочить вычитанные познания, и я написал «Всеобщую географию мира». Уложил ее в тот же пестерь. Там набралась большая кипа.

После сельской пятиклассной школы поступил в Казанскую учительскую семинарию. В первые же каникулы привез оттуда новые записи. Прежде чем спустить их в пестерь, решил поглядеть на прежние, сунул руку, и… вместо бумаг в пестере оказались мелкое бумажное крошево и сухой мышиный помет. Мыши так распорядились моими записями, что не оставили целым ни единого листочка — погибла и вся «Всеобщая география мира», и множество зародышей еще неясных мне тогда рассказов, повестей, возможно, романов.

Эта утрата огорчила меня до слез, но не убила привычки ко всему приглядываться, прислушиваться, все интересное записывать. Постепенно, через длинный ряд лет, записыванье перешло в писанье, в писательство. В 1924 году напечатали мою первую книжечку «Продавец счастья», про мальчика с ученым попугаем, торгующего билетиками на счастье.

Не знаю, почему выбрал этот сюжет из множества других, скопившихся в моей памяти и в моих записях. Это сделалось без особого раздумья, почти само собой, будто подсунул кто, а я не стал спорить с ним.

После напечатания этой первой книжки в моей голове появилось что-то очень бойкое, нетерпеливое, неустанное, какой-то живчик, своевольный распорядитель, выдумщик, советчик, вдохновитель, заботник — не знаю, как лучше, точней назвать его, — действующий помимо моей воли, временами даже вопреки ей. Мне и не надо, я и не хочу, устал, занят другим, а вдохновитель упрямо нудит вглядываться, вслушиваться, затем требует: запиши. И пока не запишу, не перестанет твердить, не даст думать о другом, не даст уснуть, а если усну, разбудит. Он совершенно не доверяет моей памяти, а только бумаге, сам он всегда начеку, на посту, похоже, что никогда не спит.

И вот уже пятьдесят лет провели мы в самом тесном содружестве и одновременно в борьбе друг с другом.

Он надоедал: «Вглядывайся, вслушивайся, записывай все брызги жизни. Пригодятся».

Он напоминал: «Кто-то у нас срифмовался, обвенчался с Енисеем. Пора и за дело».

Он подсказывал: «А здесь на Вятке один мужичонка нажил миллион от веников. Опиши-ка его и книжку назови «Веники». Оригинально».

Он соблазнял звонкими словечками: «Как тебе нравится «Золотая голытьба», «Турмалин-камень», «Человек-песня»?

Он не давал мне ни минуты побыть без писательских забот — огородником, рыболовом, просто отдыхающим в лесу, на лугах, — постоянно зудел о чем-нибудь: о рыбе и рыбаках надо широко рассказать в книге про Енисей, о лесе — в «Вениках». И так решительно все примерял, прикидывал, растасовывал. Я старался больше ездить по разным местам, пробовать всякие работы, больше читать, изучать, всю свою жизнь подчинил писательству. Чтобы не упустить, не проспать что-либо, завел у своего изголовья столик с лампой, чистой бумагой и карандашами. Редко выпадают у меня минуты, когда я сам живу и наблюдаю чужую жизнь «бескорыстно», без думы записать на память, затем поместить что-либо из этого в свои книги.

Мои записи сильно разрослись, получилась целая библиотека пухлых папок; вятская, сибирская, волжская, северная, хакасская, тувинская, военная, семейная… Есть отдельная папка задумок, где будущие романы, повести, рассказы очерчены только первыми штрихами.

Я благодарен своему вдохновителю, он подсказал много хорошего. Но порой и сержусь на него: до сих пор не дает мне пощады — будит каждую ночь, и не по одному разу. Никакого снисхождения, никакой скидки на мой возраст, на слабое уже здоровье.

И еще сержусь на то, что не любит работать усидчиво, обычно кинет темку, сюжетик, мыслишку, сверкнет словечком — и нет его. А ведь от темок и словечек до книги — долгий путь, огромный труд. Например, название книги «Живая вода» появилось у меня только в конце работы над ней, тянувшейся девять лет. Сначала мой вдохновитель бросил несколько слов: «Хакасия, засушливые степи, оросительные каналы». Ни в отдельности, ни в любой композиции они не годились в заглавие художественного произведения. После долгих раздумий я назвал будущую книгу «В степях кыс-тас», то есть «В степях каменной девушки». Основанием для этого явилось то, что в степях, где развертывается действие романа, стоит древнее каменное изваяние девушки. Заглавие явно не охватывало содержания книги, и я продолжал поиски. Появились «У Белого озера», «Зеленый щит», «Поворот руля»… и, наконец, «Живая вода».

И так было с названиями почти всех моих книг; легко, быстро они давались очень редко. Так же долго и трудно шло обдумыванье героев: их имен, характеров, биографий, идеалов, мечтаний, привычек, языка, обдумыванье всех сцен, пейзажей, — вообще всех элементов книги, до каждой запятой.