На Великой войне

Тут снежную тишину прерывает приближающийся звук мотора: кто-то из наших летчиков возвращается с редкой зимней разведки. Сейчас аэроплан пролетит над нами, чтобы приземлиться неподалеку. Но что-то пошло не так. Звук становится неровным, а затем и вовсе пропадает. Неужели заглох мотор? Такое случается. А поскольку у нынешних летчиков к парашютам отношение самое отрицательное[45], то тут варианта два: либо прыгай и разбивайся, либо пытайся посадить самолет. Пилот, похоже, выбрал последнее, и уже через минуту мы все бежим к месту вынужденной посадки. Из сугроба виден смятый хвост «Ньюпора», торчат концы лыж[46]. Чуть поодаль из другого сугроба, словно медведь после зимней спячки, выбирается пусть немного помятый, но все же живой и здоровый летчик.

А еще через какое-то время военлет Федор Юрков, сидя вместе с нами в землянке, согревается у печки, рассказывая о себе и своей службе. Тот еще забияка. Раньше служил в кавалерии, но затем поступил в авиацию за год до войны и оказался в своей стихии, быстро разобравшись во всех тамошних тонкостях и правилах. У него был хриплый командный голос с приятной сипловатостью, походка немного враскоряку, ну и здоровая доля бурчания. Любит побурчать военлет Юрков, ох любит.

– …И вот началась война, но как мы встретили ее? Безобразие, – возмущался он. – На чем только не приходилось летать. Всякого старья повидал с лихвой. «Антуанетт» даже однажды всучили, а на таком негодном аппарате только в цирке выступать, но не воевать. Теперь вот «Ньюпор» четвертый дали. Хотели семерку подсунуть, но пусть вместо меня другого дурачка поищут. У семерки скорость восемьдесят, у четверки – сто. Разница! Но нам не должно жаловаться, а должно выполнять боевую задачу. У меня она была простая – разведка. Когда над немцами оказался, те горохом начали угощать, потом воздухобойными пушками потчевать, а после подняли в воздух своих летунов. Срочно пришлось возвращаться. Возвращаюсь, и что же? Скорость сто, полет нормальный, но тут заглох мотор! Конечно, техника капризна. Но одно дело, когда свечи начинает заливать маслом, а другое, когда на тысяче трехстах ни с того ни с сего раздается какой-то посторонний стук. Выход один – приземляться. Ничего не поделаешь – поломка. Вот так и летаем на старых машинах. И безоружные…

– Совсем безоружные? – спросил Рублевский.

– Почти совсем. «Маузером» много не навоюешь: выбрасывание гильз не дает уверенности при ветре позади. «Мадсеном» тоже старье и ломается часто. Не «Максимы» же ставить тяжелые. Да и как воевать в воздухе, когда патроны закончились? Не прикажете ли подниматься повыше и прыгать на врага сверху с тем кухонным ножом, который выдают нашим механикам[47]? Вот и приходится нашему брату летчику заниматься импровизацией, экспериментируя с пулеметной оснасткой[48]. Но враги – это полбеды! Что делать, когда стреляют свои?! И ведь с самого начала войны палят что есть мочи! Летишь, об опасности не думаешь, а тут бац – получите сюрприз! Дурноголовые обозники пробили крыло и стабилизатор! Начальство тоже не отстает – заставляет заниматься всякой ерундой, вроде разбрасывания листовок с победными реляциями! Но мы же пилоты Российского императорского военно-воздушного флота, а не подпольщики какие! Листовки – это по их части! Мы если что и должны сверху сбрасывать на врага, то только бомбы или стрелки[49]…

– А что вы скажете насчет большемоторников?! – не унимался Рублевский. – На «Муромце»[50] полетали бы?!

– Нет уж, увольте! На «Муромце» не решусь! Слишком большой и, должно быть, мешкотно с ним приходится в полете! То ли дело старый добрый «Моран»: и в ящике помещается, и собирается поминутно[51], и…

Говорил Юрков еще много и с жаром. Рассказывал о своих вылетах. Предупреждал о том, что немцы явно к чему-то готовятся, что их военные эшелоны беспрерывно движутся со стороны Кенигсберга к Гумбинену, что неприятель собирает ударный кулак. Для чего? Ясное дело, для наступления. Но вот куда именно немец будет наступать? Никак вспомнить не могу, что именно должно случиться. Но в том, что случится что-то ужасное, я не сомневался. Меня, как и остальных, более всего бесило наше бездействие! Даже в разведку ходить не велено! Сидим себе на заднице ровно и в ус не дуем! И далеко не мне одному не нравится подобная ситуация. Слышал я, как ругался наш ротный. Настоящий крик души в бюрократическую пустоту: «Идиоты! Все более чем ясно и видно, но наша артиллерия молчит и экономит патроны! И это в то время, когда враги копят силы и подтягивают войска! А мы тут сидим, хозяйствуем, зимуем! Немцы пехоту подводят – мы молчим! Вражеские аэропланы на нас бомбы сбрасывают – мы молчим! Не стало бы для нас это молчание вечным!..»

Мрачно, конечно, но как-то так Георгий Викторович настроен.

Ну а я? Что? Допелся с этим водяным. Услышал Юрков мою песенку и без внимания не оставил. Не знаю, по чьей это дурной блажи вышло, но на следующий день мне предстояло действительно взлететь в самом прямом смысле этого слова.

Глава 16