На верхней Масловке

Старуха следила за его суетливыми перебежками и каждое движение сопровождала едкими замечаниями. Дышала она с трудными хрипами, откидываясь на крутые подушки за спиной, но черные глаза по-прежнему замечали все.

– Петя, езжайте, я присмотрю за кастрюлями, – сказала Нина, снимая пальто. – Не хлопочите.

– Вы посягаете на Петькины святыни! – тяжело дыша, проговорила, старуха.

Петя воскликнул с мученической гримасой:

– Боже мой! Усните.

– И желательно, вечным сном…

Ведь она умирает, подумала Нина с горечью, что ж он так груб…

– По поводу вечного сна, – продолжала старуха. – Что за странные дозы касторки выпускает наша фармацевтическая промышленность? Раньше, к доброе старое время, была мать-касторка. Выпивали полбутылки и страшно веселились. А вчера Петька притащил из аптеки какие-то капсулки с ноготок. Не касторка, смех один. Вообще предвижу – перед смертью мне придется много смеяться, вместо того чтобы думать о серьезных вещах…

В коридоре Петя сказал вполголоса:

– Просто не знаю, как вас благодарить. Там, возле раскладушки, баллончик с азрозолью. Давайте ей вдохнуть время от времени.

– Петя, она страшно изменилась всего за день.

Его руки, застегивающие молнию на куртке, замерли на секунду, потом рванули замок до горла.

– Вздор! – И резкий звук его голоса, и неприязненное выражение лица не вязались с тем, каким Петя был всего минуту назад. – Что вы каркаете, как… как эти все! – И добавил спокойней: – Я ее не из таких передряг вытаскивал… Пять лет назад у нее было крупозное воспаление легких. Ее все похоронили. Все эти драгоценные любимые друзья. Сева, с его предусмотрительностью, венок уже бежал заказывать… – Он нахлобучил старую шапку, поежился и сказал уверенно:

– Через три недели она поднимется.

Нина смотрела на этого странного человека. Похоже, Петя не только был уверен в том, что старухе суждено прожить сто пятьдесят лет, но и желал этого. А между тем прописка его была уже оформлена. Так что при его-то нетерпимости к Анне Борисовне Петя мог бы, мягко говоря, спокойнее обсуждать вопрос ее близкой кончины.

– У меня есть знакомая медсестра, – сказала Нина, отводя взгляд от его ввалившихся желтых глаз. – Могу договориться насчет уколов.

– Спасибо, я сам делаю Анне Борисовне уколы. Уже много лет раз в полгода я колю ей полный курс витаминов. – Он отворил дверь, но с порога вдруг обернулся и добавил, будто вспомнил: – Спасибо, Нина, вы хороший товарищ.

…Анна Борисовна смотрела в окно, в ровное серое небо, покачивающееся на дырявых ветвях. Нина стояла сзади, видела седые кудри на примятой подушке и думала о том, что, когда она только родилась, Анне Борисовне было уже шестьдесят лет…

– Я привязана к этому длинному, – спокойно проговорила вдруг старуха. – Не смущайтесь, Нина, я знаю, что вы здесь. Это я вам говорю. Садитесь рядом.. – Она помолчала, отдыхая, хрипло и часто дыша, потом повторила медленно: – Привязана к этому длинному… Каждый человек своими руками лепит сюжет своего романа… Только не у каждого хватит мужества признать, что он не главное действующее, а эпизодическое лицо…

Знаете, детка, такие глубокие старики, как я, живут по своим календарям. Прожитая жизнь кружит, возвращается и настигает… В последние месяцы меня терзает память. Она летает надо мной, как ястреб, подкарауливает минуты, когда я остаюсь одна, и падает камнем на мое сердце… Это расплата… По-видимому, иным сволочам, вроде меня, память перед смертью дана, чтобы опомниться и понять…

– Анна Борисовна!

– Опомниться и понять! – повторила старуха настойчиво, останавливая Нину устало поднятой ладонью. – Я обижала близких. Всю жизнь я обижала их походя… Моя дочь… Впрочем, нет, не о дочери… Последнее время я возвращаюсь к семье – мать, отец, братья… То, что я не задумываясь отдала когда-то за творчество, за независимость, за какие-то дальние высокие берега, которые после долгого пути к ним оказались голыми скалами. И тогда я поняла, что к концу пути остается только то дорогое, с чем ты начал этот путь. Все прочее зыбко…

Я всегда отметала прошлое, обгоняла, жила впереди себя самой. Меня глодала ненасытная жадность до завтрашнего дня. До любого: счастливого, несчастного, главное – завтрашнего дня… А сейчас я лежу и часами вспоминаю ту церковь, недалеко от дома, куда мы детьми лазали через ограду. И мне не скучно. Я часами вспоминаю наш дом, обычный, двухэтажный, каких в Ростове было множество: внизу «Мертвые комнаты» – столовая, зал – традиционных два зеркала, круглый стол с непременным на нем семейным альбомом фотографий… Прежде не было безобразной мебели, прежде любили форму… У нас жила бонна, немка из Риги. До сих пор я глубоко убеждена, что она плохо говорила по-немецки и хорошо – по-русски.