На войне я не был в сорок первом...

— В концлагерях. А насчет зверей послушай вон Юрку Хлопотнова. У него на глазах отца повесили и старшего брата. И деревню сожгли. Вот тебе и люди-человеки.

Черныш, как всегда, появляется неожиданно. Присядет не­заметно у входа и слушает наши споры-разговоры. В шутку замполит говорит, что воспитательную работу среди нас он про­водит в основном в красном уголке. Это по просьбе Федота Петровича рассказывал здесь Юрка о том, как исчезла с лица земли его родная деревня, как был он разведчиком в партизан­ском отряде. Это Черныш заставил Воронка вслух прочесть всем письма отца, исполненные веры в нашу победу, по-мужски сдержанные и многозначительные. Это Черныш приглашал к нам в гости зенитчиков, выздоравливающих раненых и старых большевиков. Кто только не перебывал в нашем красном уголке!

Сегодня Черныш и Нина привели к нам в гости какого-то долговязого и неуклюжего ополченца в очках. Вряд ли это ста­рый большевик. На вид ему не больше тридцати. Он так по­смотрел на нас из-под своих очков, словно изучал каждого под микроскопом. Наверное, ученый. Специалист по насекомым. Сейчас он заведет волынку на два часа о каких-нибудь клещах и прочих букашках-таракашках. Скучных лекций мы не любили, и Черныш с Ниной прекрасно знали об этом. Зачем же тут этот ополченец?

— Так вот вы какие, — задумчиво сказал наш гость, про­тирая очки.

— Какие? — поинтересовался Воронок.

— Обыкновенные, — сказал ополченец, — а Федот Петрович расписал вас прямо богатырями. И зажигалки вы тушите и по полторы нормы даете.

— И тушат, и дают, — сказала Нина.

— Даже не верится. Мальчишки как мальчишки.

— А вы оставайтесь с нами дежурить на крыше, — госте­приимно предложил я.

— Только там, бывает, осколки падают невзначай, — счел нужным предупредить Воронок.

Потеряет, чего доброго, наука специалиста по клещам. При­дется тогда нам с Воронком отвечать.

— Совсем запугали, — сказал ученый, — так и быть, не по­лезу с вами на крышу. Надеюсь, мне найдется дело и на земле.

Вот все они, интеллигенты, такие. Чуть что — сразу в ку­сты. Кто, кто, а мы за эти месяцы прекрасно научились разби­раться в людях. И никаких микроскопов нам не нужно.

— Товарищ Тимофеев — известный пианист, — сказал нам наконец Федот Петрович. — Все вы, наверное, видели на афи­шах его имя...

Еще бы! Мы сразу захлопали ополченцу. О нем вся Москва знала. О нем кричали до войны огромные буквы афиш на каж­дой улице. И надо же — такой человек сам, по собственной воле, пошел в ополченцы. Потому что в ополченцы брали толь­ко по собственной воле.

— Попросим товарища Тимофеева что-нибудь сыграть нам.

Товарищ Тимофеев открыл крышку нашего пианино и про­бежался пальцами по клавишам. И покачал головой.

— Все на нем играете? — спросил он добродушно.

— Все, кому не лень, — признался Воронок.

— Тогда займитесь пока своими разговорами, а я немнож­ко потружусь над вашим уникальным фортепьяно, — сказал товарищ Тимофеев.

Он достал из кармана шинели какую-то штуковину и при­нялся за настройку пианино.

— Эх вы, — укоризненно сказал Черныш, — сколько раз говорил — не прикасайтесь к инструменту!

Видать, для Тимофеева пианино было не просто черным ящиком, как для нас, а чем-то очень дорогим и заветным. Вон как бережно трогает он струны, как вытирает тряпочкой каж­дую пылинку.

Настройкой он занимался долго. Мы уже тревожно погля­дывали на часы, тикавшие над входной дверью. Скоро налетят фашисты. Любят они прилетать в одно и то же время. Немец­кая педантичность.

— Это, конечно, не «Бехштейн» и не «Беккер», — сказал в конце концов товарищ Тимофеев, — но попробуем сыграть и на нем. За качество исполнения трудно ручаться, так что заранее извините, если что не так. Я познакомлю вас с любимой вещью Владимира Ильича. Итак, соната «Аппассионата» Людвига ван Бетховена.

Никогда в жизни я не слышал такой музыки. Это было что-то потрясающе нечеловеческое, сверхъестественное. Казалось, музыка звучит прямо с небес, а не вызвана к жизни хрупкими пальцами человека в очках.

Мальчишки замерли на стульях в тех позах, как их заста­ли первые аккорды. Рука Нины Грозовой так и осталась на моем плече до самого финала. Черныш застыл, закрыв глаза и подперев подбородок палочкой.

Сколько длилось это очарование, никто не знал. Время как бы перестало существовать.

Хлопали пианисту до боли в ладонях, кричали до хрипоты «бис», не понимая, что такое неповторимо.

Товарищ Тимофеев кланялся, сняв очки, и глаза его благо­дарно блестели.

... Кончилась война. Сверкающий концертный зал... Здесь и молодой рабочий поэт Алексей Сазонов с первой книжкой своих стихов в руках. Все пришли на концерт всемирно извест­ного пианиста товарища Тимофеева. Но что это? На глазах у всех поэт Сазонов поднимается на сцену, вручает пианисту книжку, обнимает его, как родного брата. И товарищ Тимофеев говорит людям в зале: