На волка слава…

Если я кашлял, она делала мне грог или горячее молоко с медом. Так вот! Все это меня очень трогало. Ее забота доставляла мне удовольствие. Особенно, когда я сравнивал ее с моей матерью и сестрой, которые не слишком церемонились со мной.

— Шарф! Смотри-ка, он теперь шарф носит! Совсем завоображался!

Или, когда я просил сделать отвар из трав, сестра отвечала:

— Отвар, надо же! Ну ты даешь! Да ты, вообще, мужчина или кто?

— А ты что, хотела бы убедиться, а, моя старушка?

— Грязная свинья.

А все потому, что я, так сказать, заботился о своем здоровье. Я ЗАБОТИЛСЯ О СЕБЕ — вот что им не нравилось. А КТО ЖЕ ДРУГОЙ МОГ ОБО МНЕ ПОЗАБОТИТЬСЯ? Мать? Сестра? Они только орали на меня с утра до вечера. Вы не представляете, какое мне доставили бы удовольствие немного нежности и немного внимания с их стороны. Так вот! Мадемуазель Пук дарила мне эту нежность и окружала меня заботой. И это было очень приятно. Правда, она слишком много говорила. Что верно, то верно, но со временем я научился не слышать ее. Вопрос привычки. Она говорила, а я мысленно разговаривал сам с собой. Так проходили часы. Если разобраться, то это было настоящее счастье.

Я сказал также, что стыдился этой связи. Верно. Все так. Но должен уточнить, что довольно часто у меня этот стыд исчезал. Иногда я говорил себе, что если бы приятели узнали, то, наверное, стали бы смеяться надо мной. «Мажи, вы знаете, спит со старухой». Но иногда у меня появлялись и другие мысли: «Ну и что! Если бы она с такой внешностью, как у нее, и в ее возрасте переспала бы с Дюфике, тогда приятели, вместо того, чтобы смеяться надо мной, еще позавидовали бы мне. Стали бы говорить: «Ну силен Эмиль, подцепил бабенку патрона». И моя мать, которая ничего не знала, тоже успокаивала меня своими замечаниями.

— Смотри-ка, — говорила она, — у тебя опять новые носки?

— Да.

Она наклонялась, щупала.

— Очень хорошо связаны.

С таким видом, как будто делала мне комплимент.

А однажды я услышал, как она сообщает госпоже Понтюс:

— У моего Эмиля-то женщина что надо. Она даже носки ему вяжет.

И в Анже тоже, позднее, мои товарищи по службе говорили:

— Мажи, он умеет устраиваться. Ишь, старушку себе завел. Хитрый парижанин.

Я видел их зависть, и это успокаивало меня. Ничто так не успокаивает, как чья-нибудь зависть. Сразу начинаешь ощущать в себе силу. Как на пьедестале. Мадемуазель Пук водила меня обедать в «Анжуйских герцогов», самый лучший в Анже ресторан. На бульваре, с окнами в двух метрах от тротуара. Сослуживцы, проходя мимо, останавливались, чтобы посмотреть на меня.

— Здесь хорошо, — говорила мадемуазель Пук. — Ты должен заходить сюда время от времени на неделе. В казарме еды, наверное, не хватает, я в этом уверена. Ты можешь совсем зачахнуть. Еще бы, со всеми этими строевыми занятиями.

И она совала мне деньги. Я, конечно, брал. Сразу же. Без жеманства.

Что не мешало ей разговаривать со мной так, будто она силой заставляет меня взять их. Система.

— Да бери же, бери. Не будь глупым. Солдат, это же всем известно, как живут в казармах. Ты ведь знаешь песенку.

И она действительно начинала напевать.

— «В австрийской армии служил один солдат, и был он очень, очень небогат…»

Игривый жанр.

— Даже Роже, ты знаешь. Как-то раз ему нужно было заплатить долг чести.

Так, значит, он не только девственность у нее взял? Значит, он брал еще и наличными. Какой, однако, мерзавец.

Короче говоря, со временем, мне кажется, я даже начал любить мадемуазель Пук. Впрочем, это ни к чему не привело, потому что именно в этот момент отношения у нас прекратились. Причем глупейшим образом. Прежде всего я должен уточнить, что для моих увольнений в Париже она заказала мне второй ключ от своей квартиры. Чтобы я мог хотя бы посидеть у нее, пока она не вернется с работы.

— Вот смотри, это сигареты для тебя, а вот тут интересная книга…

Ладно. И вот как-то раз слоняюсь я по ее кварталу.

Ба! А это кто еще?

Смотрю. На тротуаре передо мной вдруг остановилась женщина, молодая, волосы вокруг головы, в берете, челюсть немного чересчур выдвинутая вперед, вздернутый нос, — и все это в подчеркнутых оранжево-коричневых тонах, что-то вроде цыганки, но упитанной.

— Ну что, вы не узнаете меня?

— Как же!

Нет, я не узнавал ее, но успел стать более развязным.

— Пойдемте, выпьем что-нибудь.

Зашли. Между нами круглый мраморный столик с медным обручем — маленький кусочек планеты. Она сидит, перед ней сумочка, руки на сумочке.

— Ну так что, — произносит вдруг она, — я здорово вас тогда отшила, а?

Ну точно. Теперь я понял. Одна из тех, что дала мне от ворот поворот. Но какая из них? Явно не та, что показала мне язык. Может, та, что ударила меня зонтиком?

— Да уж, что было, то было, — говорю я. — Но вы действуете жестоко.

На что она, вся сияя.

— У меня был тогда парень, — сказала она.

Вполне разумный голос. С нюансиком: нужно же понимать, что к чему.

— А теперь у меня никого.