На волка слава…

И я возвращался туда. В шесть часов я уходил с работы. В половине седьмого: Роза. Около восьми часов я спускался к ней. Мы ужинали. Эжен спрашивал:

— Ты идешь в «Улитку», Мажи?

— Меня ждут у Мазюра.

И они оба начинали смеяться. Эжен хохотал громко, в три приема.

— Ха-ха-ха.

Роза — потише. Она никогда не смеялась по-настоящему, Роза, но по ее лицу как бы скользила волна веселой снисходительности. Даже в кино на фильмах с Чарли Чаплином. Эжен там корчился. Слышался только его смех. «Ха-ха-ха!» Люди оборачивались. А Роза лишь улыбалась загадочной улыбкой, никогда до конца не проявляя себя.

— У Мазюра! Опять! Поросенок, конечно, это из-за четырех курочек, которых ты там увидел. Смотри, как бы не растерзали они тебя на кусочки.

Шутки, но дружеские. Без ревности. Розе и Эжену я был не нужен. Им никто не был нужен. Может быть, даже и сами они были не нужны друг другу.

И я уходил. Шел к Мазюрам. Там Ортанс или Шарлотта убирали стол после ужина.

— Здравствуйте, господин Мажи!

А дядюшка из Монтобана тем временем порядком надоел мне. Осточертел. Из-за того, как он играл. Как спорил. Например, когда подсчитывали выигрыш и проигрыш:

— Двенадцать су? Я вам должен двенадцать су? Это невозможно. Это ошибка.

Подозрительный взгляд:

— Я все время выигрывал.

— Но фасолины-то, дядя, тут.

Дело в том, что счет велся с помощью фасолин.

— Фасолины, фасолины. Двенадцать су — это двенадцать су. А мой маленький шлем?

— Но вы же его проиграли, дядя.

— Я проиграл? Я?

Приходилось объяснять ему:

— Бы помните, у вас был король червей, а у меня — козырь, и поэтому взятка оказалась моей.

Он опять принимался считать свои овощи.

— Меня больше не удивляет, Мажи, что вы приходите сюда каждый вечер. У вас здесь получается ежедневный доход.

— Позавчера я проиграл четыре франка.

— Это упрек?

— Вы не должны так раздражать его, господин Мажи, — говорила тетя. — Вот вчера, например, он не смог заснуть, так близко он принимает эти вещи к сердцу.

И ведь не стыдно им.

Эта тетя из Монтобана тоже ничего себе экземплярчик, два метра в обхвате, никак не меньше. Если они все такие у себя в Монтобане, то тесновато им, должно быть, живется. Иногда, когда дядя слишком затягивал игру, я мысленно развлекался тем, что представлял себе, какой у нее, у тети, зад. И каждый раз это повергало меня в ужас. А руки! Красные, раздутые. Как-то раз Ортанс, еще когда была маленькой, спросила:

— Скажи, тетя, а твои руки не лопнут?

И над всем этим маленькие глазки с кровожадным взглядом за крохотными очками без оправы.

— Итак, я должен вам двенадцать су, — говорил он, вздыхая. Скрепя сердце.

По его виду можно было понять, что он ждет, чтобы я сказал ему: да ладно, давайте оставим это, двенадцать су, подумаешь какие деньги. (Как в той новелле Альфонса Доде, которой я всегда восхищался. Я повторяю, ВОСХИЩАЛСЯ в самом высоком смысле этого слова. Это история одного парижского щеголя, который, оказавшись проездом в какой-то дыре, выигрывает все деньги у одного местного молодого человека, а тот внезапно бросается к его ногам: «Эти деньги, я их украл». Тогда щеголь восклицает: «Да не волнуйтесь вы, мы же играли не всерьез».) Только я дяде не стал говорить ничего подобного. Я ждал двенадцать су. Из чистого удовольствия. Просто чтобы досадить ему. Хотя бы потому, что на следующий день, когда я проигрывал, он тут же требовал, чтобы я расплатился, этот коршун.

— Знаете, Мажи, вы мне должны полтора франка. Так что давайте платите. Дружба дружбой, а денежки врозь.

Сияя от счастья, он смотрел на жену. А она смотрела на него, и ее маленькие плотоядные глазки вдруг делались игривыми. Игривыми, я ничего не выдумываю. Каких-нибудь полтора франка, и человек становится свиньей. Две родственные души, они не стеснялись нас. Счастливые. Воодушевленные. Всего из-за каких-то полутора франков.

Он мне осточертел, я повторяю. Но я все равно возвращался туда. Привычка. Есть некоторые вещи, которые ты делаешь, несмотря на то, что они тебе неприятны. Поди пойми почему? Мазюрам тетя и дядя тоже надоели. Они тяготились их затянувшимся пребыванием в доме. Те приехали якобы только на месяц, но по прошествии семи недель никуда не собирались уезжать, занимали место, сидели развалившись в креслах, ленясь даже убрать ноги, чтобы пропустить госпожу Мазюр с грудой тарелок в руках. Всем было очень тесно в маленькой квартире. Чета Мазюр вынуждена была уступить им свою собственную спальню. Госпожа Мазюр спала с одной из своих дочерей на очень узкой кровати.

— Это не очень приятно, господин Мажи.

Не выдержав, сна стала мне жаловаться как-то раз вечером, когда дядя и тетя ушли. Ушли в Оперу. У них даже не возникла мысль взять с собой одну из девочек, которые сгорали от желания пойти в Оперу. Правда, после этого они три дня пересказывали содержание. То была «Тоска».

— Это неприятно, господин Мажи. Однажды ночью я проснулась оттого, что моя голова свесилась с кровати, КАК У ЗАБИТОГО ТЕЛЕНКА Я подумала даже, что уже умерла.