На волка слава…

И можно понять, почему. Вдумайтесь! Взять и сказать себе, что, может быть, ты один-единственный страдаешь этим пороком. Что, может быть, ты чудовище. О! Я думаю, это ужасно. Даже точно знаю это. Ведь я тоже в течение долгого времени считал себя одиноким, считал себя исключением из нормы. Из-за этой «свежести и бодрости». Из-за «мужчина, женщина, постель». Из-за многих других вещей. И это ужасно! Это порождает страх. Шампьон, видно, испытывал его. И с отчаяния он придумал себе нечто новое: трусики тети. Чтобы попытаться быть как другие. Чтобы сказать им: вот посмотрите, я такой же, как вы, похожий на вас, трусики тети и ничего больше. Ни слова о бензине. Потому что у него возникло желание признаться, а в то же время он не смел сказать правду. Это вас удивляет? Разве вы никогда не встречали мужей, которые, переспав с какой-нибудь женщиной, испытывают потребность сказать, вернувшись домой, своей жене:

— Ты знаешь, я тут встретил Жюли. И мы зашли в бистро. Я угостил ее бокалом вина.

Не сообщая, разумеется, что они занимались с ней любовью, но и не в силах скрыть, что они ее видели. Я чувствую, что с Шампьоном происходило то же самое. Он хотел объясниться. Хотел признаться. Потому что это ужасно, не иметь возможности признаться. Но он не решился говорить о бензине. Из-за новизны явления. Из-за риска оказаться в одиночестве со своим пристрастием к бензину. Тогда он заменил бензин другой вещью, показавшейся ему более или менее эквивалентной: трусиками. Он хотел дать некоторое представление, вот в чем дело. Дать некоторое представление о своей драме. А затем, в тот момент, когда нужно было уточнить, пошел на попятную. И произвел подмену. Вот она, ложь. Система. Потому что другие, наверное, тоже производили подмены. И туфли Рестифа де ла Бретона, возможно, тоже были не туфлями, а чем-то другим. А кому же тогда верить? Где искать серьезные свидетельства? И ведь такое длится на протяжении многих веков. Вот в чем драма. Драма, я не преувеличиваю. Потому что он, Шампьон, пытался с помощью этих трусиков присоединиться к другим. Но в глубине своего сознания он, скорее всего, понимает, что ему это не удалось. Понимает и то, что сам, по собственной воле отказался от своего единственного шанса присоединиться к ним. Его единственный шанс состоял в том, чтобы кто-то из его читателей вдруг написал бы ему: я тоже нюхаю бензин. А этот читатель, в свою очередь… Не правда ли? Потому что есть, наверняка, и другие, которые тоже лижут бензин и тоже думают, что они одни страдают этой манией, считают себя исключениями из правила, чудовищами, и испытывают страх. И из-за Шампьона, из-за его молчания, продолжают считать себя исключениями из правила.

Вот я, например, когда я был маленьким, то для меня было большим удовольствием взять горбушку хлеба и есть ее в своей постели вечером, перед сном. Ощущение было очень приятное. Приблизительно такое, какое я теперь испытываю, думая о некоторых женщинах, о некоторых позах. Так вот! Трудно себе даже представить, насколько эта история с горбушкой способствовала развитию у меня чувства одиночества. Насколько она способствовала моей изоляции, как она помогала воздвигать вокруг меня что-то похожее на тюремные стены, разрушить которые мне стоило больших трудов. А ведь это была совсем маленькая, крохотная мания. Совершенно невинная. Однажды, когда я рассказывал доктору о своей бессоннице, он сказал мне:

— А вы не пробовали что-нибудь поесть перед тем, как укладываться спать, какую-нибудь корочку хлеба, печенье?

Привычка, стало быть, совершенно естественная. Почти гигиеническая. Вот только жаль, что тогда, когда я был маленьким, я не знал об этом. Никто и никогда не говорил мне, что любит вечером, ложась спать, погрызть горбушку. И из-за этого у меня возникло ощущение одиночества. Я чувствовал себя не таким, как все. Исключенным из общества. Прокаженным. Проклятым. И это было ужасно. Мне хотелось в школе подойти к другим и спросить у них:

— Скажи, а ты как вечером? Ты не жуешь горбушку? Никогда? В самом деле, никогда?