На всех была одна судьба

В народе не зря говорят: горе вымучит, горе выучит. Немало пришлось проглотить слез стажеру в недели, месяцы той суровой выучки. Въезд в подворотни «впритирку», узенькие переулки в районе почтамта, где Нечаева «муштровала» ученицу, остались в памяти на всю жизнь. Зато потом сколько раз выручала эта наука! Как-то на заводе им. Ленина, куда Дроздова приехала за грузом, перед воротами цеха выстроилось несколько машин. Грузили с перевалкой, ребята не могли въехать в цех. А она въехала! И с грузом «чисто» вывела машину во двор.

Кто из нынешних водителей «КамАЗов», «КрАЗов», «Татр» знает о «самоварах», дымивших по ленинградским улицам в блокадные дни и ночи, – малосильные, побитые, в чем держится «душа», эти полуторки и трехтонки, как и люди, выбиваясь из сил, поддерживали жизнь в осажденном городе.

Драгоценный бензин, без которого замерла бы техника на фронте, шел туда, где гремели бои, а здесь – два мешка чурок в кузов, и в рейс. Возили топливо, металл, перебрасывали детали с завода на завод и, конечно, доставка оружия, боеприпасов, вывоз подбитой техники с передовой, в основном орудий.

После снятия блокады вблизи города оставался северный фронт, где на Карельском перешейке вела бои 23-я армия. Это были уже иные времена: союзники наконец «раскачались», стала поступать техника. Перепало несколько «студебеккеров» и заводу Подъемно-транспортного оборудования.

Один из них достался Дроздовой. Мощная, высокой проходимости машина, «баранка» игрушечная, послушная девичьим рукам. Но бензин-то наш, разбавленный на складах ГСМ «умными» снабженцами.

Ночью, на зимней пустынной дороге между Всеволожском и Ленинградом (в кузове два разбитых орудия с передовой), двигатель заглох. Мороз под сорок, вокруг ни огонька, ни души. Глухое безлюдье прифронтовой полосы. Она не растерялась – за спиной были самые страшные месяцы первой блокадной зимы… Это была жестокая школа, где всему учила сама жизнь.

Не скоро появился грузовичок с бойцами в кузове. Непослушными от мороза губами едва выговорила: «Дерните…». – «А шофер-то где?» – разматывая трос, крикнул водитель, приняв ее за пассажирку. Завести «с ходу» не получилось, «студебеккер» отбуксировали к какому-то блиндажу, и пока местные шофера мудрили с чужеземным карбюратором, жиклером, ее согревали в блиндаже кипятком, растирали закоченевшие руки, ноги. От спирта отказалась. Вступив во взрослую жизнь, оказавшись в лихой шоферской среде, где шиком считалась папироска в углу губ, а после рейса, для «согрева» – «сотка», она дала клятву: табаком и спиртным себя не губить. И в том, что сейчас, в свои «за восемьдесят», Свобода Павловна полна энергии, сил и ее каждый день насыщен семейными, общественными делами, немалую роль сыграло твердое девичье решение вести здоровый образ жизни.

С американской машиной пришлось повозиться не раз – вся документация была на английском, и даже мама, знавшая три языка (немецкий, французский, латынь), ничем не могла помочь. Зато в рейсе, в уютной, теплой кабине, лучшего места для репетиций было не сыскать! Она распевала романсы, арии из опер и оперетт, фронтовые и «мирные» песни, учила стихи Берггольц, Симонова, Ахматовой, Есенина… После рабочего дня начиналась ее вторая смена – выступления артистов художественной самодеятельности по госпиталям.

Свое призвание артиста Свобода Павловна смогла осуществить в полной мере только после войны: и на профессиональной сцене, и в художественной самодеятельности, и в подростковых, детских клубах, у истоков которых она стояла в начале 60-х в Ленинграде.

Ребята – от подростков до малышни (есть среди них уже дети тех, кто сам когда-то прибегал в кружки к Свободе Павловне) – видят в ней Учителя: танцев, пения, декламации… Им трудно представить, как из ворот завода в морозную утреннюю тьму уходит грузовик с девчушкой-шофером в кабине, уходит к рубежам фронтового Ленинграда, туда, где днем и ночью гремит, сверкает война.

ПРИСЯГА

В начале жизненной дороги