На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Герцог ничего не восклицал, но зато он кивал головою на все восклицания своих друзей.

— Прочтите прежде всего вашу прокламацию, генерал, — сказала Мария-Терезия.

Кутрофиано вынул из бокового кармана корректурный лист, на котором было напечатано крупными буквами: От неаполитанского народа своему королю Франческо II, и прочел прокламацию, где говорилось, что когда отечество в опасности, то народ имеет право требовать от своего короля, чтоб он защищал его, так как Бог дал королю не только скипетр, но и меч.

— Бедный король! — заметила Мария-Терезия. — Его собственные сторонники не могут ничего сказать ему, кроме неприятного! Нет, не такого бы нужно в наши тяжкие дни!

Кутрофиано снова начал читать.

Далее в прокламации говорилось об отчаянном положении государства и о необходимости энергичных мер для спасения его от окончательной гибели. Таких мер предлагалось четыре: перемена министерства Либорио Романо, предающего страну, и замена его правлением людей почтенных и благомыслящих, т. е., другими словами, принадлежащих к партии Марии-Терезии. Перемена всей полиции; обезоружение Неаполя; изгнание иностранцев, подкапывающихся под верховную власть.

Все одобрили этот манифест, которому действительно нельзя отказать ни в искренности, ни в красоте слога. Решено было тайно отпечатать множество экземпляров его и хранить до решительного дня, который был назначен на 30 августа, т. е. через три дня после описанного совещания.

— Дольше откладывать невозможно, — сказала Мария Терезия, — потому что иначе нам придется терпеть гнет либо пьемонтцев, либо Гарибальди. Но будет ли всё готово к этому дню, генерал? — обратилась она к Кутрофиано.

— Будет! — отвечал тот. — Гвардейские полки совершенно готовы. Пусть только король даст знак — и они все пойдут за ним и в огонь, и в воду.

Тень неудовольствия пробежала по лицу Марии-Терезии.

Знак к перевороту должен подать король! Ей так хотелось, чтоб эта роль выпала на долю ее сына, графа Трани. Однако она была настолько государственным человеком, что понимала необходимость поступиться своими материнскими чувствами и предоставить главную роль королю, с тем, чтобы впоследствии вырвать из его рук добычу, приобрести которую нельзя было без его содействия.

— Король! — сказала она громко. — Но как заставить его решиться на такой смелый шаг?

— Его величество был всегда покорным сыном Церкви, — сказал папский нунций. — Беру на себя смелость убедить его, для блага нашей общей матери, совершить этот подвиг. Если же мой голос окажется недостаточно сильным, то прибегну к помощи самого его святейшества.

— Благодарю вас, святой отец, — сказала Мария-Терезия. — Не сомневаюсь в вашем успехе и с своей стороны готова оказать вам всё свое содействие. Если угодно, то я сейчас же согласна отправиться с вами к его величеству.

Кардинал низко поклонился. Мария-Терезия дернула звонок и приказала явившемуся лакею доложить о себе королю.

Было уже около полуночи, а король всё еще не ложился. Но не ради государственных дел бодрствовал он в эти часы. На его рабочем столе не лежало никаких бумаг. Золотое перо, покоившееся рядом с хрустальной чернильницей, было сухо. Но зато перед аналоем, на котором стояло распятие, горела лампадка, и если бы кто пощупал коврик, постланный перед ним, то, быть может, почувствовал бы, что он еще тепел.

Король молился. Совершенно одинокий на своей недосягаемой высоте, он не знал, к кому обратиться, от кого услышать искрений, правдивый совет.

Министерство, навязанное ему обстоятельствами, открыто составляло против него заговоры; одни брали сторону Гарибальди, другие — Кавура, а третьи стояли на стороне мачехи. В собственной семье он был совершенно одинок. Против него интриговала в пользу своего сына Мария-Терезия, в союзе с его родным дядей, графом Аквила. Другой дядя, граф Леопольд Сиракузский, интриговал в пользу Кавура, потому что был главой партии слияния. Даже жену его молва обвиняла в измене ему и в интимной связи с графом Трани, его соперником и претендентом на престол.

Окруженный врагами, скрывавшими под ласковыми речами змеиное жало, Франческо стал искать утешения в религии. Он сделался фанатиком, мучил себя постами, носил власяницу и, в припадках покаянного экстаза, любил ходить в монашеской одежде. Совершенно неразвитой, окруженный вдобавок всевозможных сортов монахами, он сам сделался суеверен, как средневековой монах, и постоянно жаловался, что судьба посадила его на престол. Действительно, он был бы гораздо счастливее в монастырской келье, чем в королевском дворце.

Услыхав о приближении королевы-матери, Франческо пошел к ней навстречу, с выражениями сыновнего почтения; но в душе он чувствовал сильное беспокойство, потому что боялся Марии-Терезии и понимал, что она недаром явилась к нему в такой поздний час. Присутствие кардинала еще более подтверждало это предположение.

Проведя гостей в свой кабинет и усадив их, Франческо II вопросительно посмотрел на обоих посетителей.