На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Через несколько дней графиня вернулась из Милана торжествующая: она выхлопотала своему протеже место надзирателя в музее изящных искусств, находящемся при библиотеке Брера, составляющей одно из украшений столицы Ломбардии. Место это как нельзя более соответствовало вкусам и наклонностям молодого художника, потому что позволяло ему продолжать занятия своим любимым искусством и давало ему средства, совершенно достаточные для скромного, но безбедного существования.

Он, разумеется, тотчас же принял его, и таким образом все препятствия к браку его с Далией были устранены. Брак был назначен через месяц.

За несколько дней до венца Роберт рылся в своих старых бумагах, перевезенных Далией из дома, где жили они оба до отправления Роберта в экспедицию.

Вдруг внимание его обратил на себя старый сверток, перевязанный запыленным черным шнурком.

— Что бы это было? — подумал он.

Развернув его, он увидел несколько старых писем, писанных на синей бумаге, которая употреблялась лет двадцать тому назад; потом какой-то счет, как будто от кормилицы, потому что там были поставлены пеленки, кофточки, одеяльца и прочие детские предметы.

— Как это попало ко мне? — спрашивал он себя. — Вероятно, кто-нибудь забыл.

Но так как бумаги эти не могли иметь ни для кого особенная значения, то он бросил их в шифоньерку и, вероятно, завтра же выбросил бы их в огонь. Но в эту самую минуту раздался звонок и к нему вошла, вся сияющая, Далия, в сопровождении графини, сопутствовавшей ей в качестве посаженой матери.

Обе пришли, чтобы уговориться о каких-то делах их будущего хозяйства. Роберт совершенно отдался в этом отношении на решение невесты и ее старого друга; поэтому с ним, собственно говоря, совещаться было вовсе не о чем. Но Далии нужен был предлог, чтобы повидаться с своим женихом. Роберт это отлично понимал и потому погрузился с ней в нескончаемые дебаты, почти не слушая того, о чем она говорит, и любуясь в это время больше тем, как красиво шевелятся ее губы. Графиня сидела тут же, улыбаясь и кивая от времени до времени одобрительно головой.

Вдруг лицо ее вспыхнуло. Глаза ее устремились в одну точку и рука протянулась по тому же направлению.

— Что с вами? — спросили в один голос Далия и Роберт.

— Откуда это? — нетвердым голосом спросила она.

— Что откуда?

— Эти письма?

— А, письма! — отвечал Роберт. — Право, не знаю. Вероятно, кто-нибудь забыл. Не ты ли, Далия?

Далия наклонилась к шифоньерке и достала только что брошенный туда сверток. Но не успела она поднести его к глазам, как графиня почти вырвала его у нее из рук и быстро стала перелистывать дрожащими пальцами.

— Откуда это у вас? — с сильным волнением спросила она, обращаясь к обоим молодым людям.

— Это от моей матери! — сказала Далия.

— От твоей матери? Почему ты это знаешь? — спросила графиня, побледнев, потому что придала словам девушки совсем не тот смысл. Письма эти и счет были ее собственные. Она писала их кормилице своей дочери, и теперь отлично узнала и то, и другое.

— Мне это сказал дядя, капитан Бернардо. После смерти моей матери от нее осталась маленькая шкатулочка с бумагами, которую дядя берег, как зеницу ока, и часто перечитывал… Но что с вами, графиня?

Закрыв лицо руками, графиня плакала. Всякие сомнения исчезли. Перед ней стояла ее родная дочь. Бернардо был ее отцом и он признал ее. Сестра его, выдававшая себя за мать Далии, была той самой нищей, к которой потом попала девочка.

Вне себя от волнения она бросилась на шею молодой девушке и, не говоря ни слова, принялась целовать ее в глаза, в щеки, в лоб, в губы, заливаясь при этом слезами.

Долго еще она не могла прийти в себя. Далия и Роберт делали всё, чтобы успокоить ее, но это было для них очень затруднительно, потому что они решительно не понимали причины такой внезапной чувствительности доброй старушки.

В этом неведении им суждено было остаться навсегда, потому что графиня никогда не открыла им своей тайны.

Прошло пять лет после описанной сцены. Графиня умерла. Когда после ее смерти открыли ее завещание, то все родственники чуть не лопнули с досады: всё имение ее было завещано Далии ***, бывшей швее, ныне жене надзирателя художественного отдела в брерском музее.

Больше всех изумлены были этим завещанием Далия и Роберт.

Сделавшись владетелем огромного богатства, Роберт сохранил, однако, все свои старые привычки бездомной богемы. Почти всё свое состояние он тратит на поддержку своих старых товарищей-гарибальдийцев, израненных и искалеченных во время войны за освобождение Италии.

Всё влияние, которое оказала на него перемена его общественного положения, заключается в том, что кроме страсти к живописи у него развилась страсть к сельскому хозяйству. Каждое лето он отправляется из Милана на берег озера Комо в маленькую виллу, находящуюся в нескольких милях от деревни Альбезе, той самой, где находится трактир с вывеской, изображающей святого епископа Карла Боромео.

Роберт развел там виноградники, насадил цветов, прорубил аллеи, — одним словом, осуществил те мечты, которым предавался несколько лет назад, глядя из окна трактира на эту самую виллу.