На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

— Погоди, дай мне опомниться! — прошептал он.

Марция молчала и печально смотрела на больного. Зачем я сказала ему это? — думала она про себя. Теперь жизнь покажется ему в тысячу крат дороже, а смерть ужаснее!

Раненый сделал движение. По его лицу пробежала темная тень. Глаза выражали укор. По какой-то таинственной чуткости, свойственной только умирающим, он, казалось, отгадал, что подумала девушка.

— Ты жалеешь, что сделала свое признание? — сказал он.

Марция ничего не ответила.

— Не жалей, — проговорил больной после некоторой паузы. — Вся жизнь не дала бы мне того счастья, какое дали твои слова!

Марция припала к его постели, заливаясь слезами.

Эрнест с трудом поднял руку и положил ее на белокурую головку бедной девушки. Оба молчали. Да и что могли они сказать друг другу!

Марция просидела всю ночь над постелью умирающего. Не желая увеличивать его страданий, она старалась казаться спокойной и улыбалась ему, но, отойдя в сторону, она тайком утирала слезы, которые помимо ее воли катились из ее глаз. К утру раненый забылся коротким, тяжелым сном. Но вдруг он вскричал:

— Марция!

Девушка бросилась к нему.

— Прощай, я умираю, — проговорил он.

Она прижалась губами к его холодеющим устам и хотела что-то сказать. Но рыдания прервали ее голос.

Началась мучительная агония. Марция стояла над постелью умирающего бледная как смерть и в немом ужасе смотрела на это искаженное предсмертными муками лицо.

В эту минуту в комнату вошел фельдшер в сопровождении какого-то молодого человека. Это был Роберт. Он подошел к Марции и хотел что-то сказать, но, увидав эту ужасную картину, остановился и, притаив дыхание, стал смотреть. Много раз приходилось ему видеть смерть на поле битвы, но там она никогда же производила на него такого потрясающего впечатления.

Ждать им пришлось недолго. Через несколько минут Эрнеста не стало.

Фельдшер положил ему руку на сердце и произнес это ужасное слово:

— Умер!

Марция пошатнулась. Это слово, которого она ждала с минуты на минуту, поразило ее, как удар.

Роберт поддержал бедную девушку и печально сказал:

— Синьора, не вы одни будете оплакивать смерть этого человека! Он был лучшим другом и мне.

Слеза скатилась по загорелому лицу Роберта.

— Ваше горе священно, — продолжал молодой человек, — но, может быть, сочувствие близких способно облегчить вам его. Я пришел к вам, синьора, по просьбе вашего дяди, доблестного патриота Либорио Романо, который жаждет увидеть в своем доме свою знаменитую племянницу.

Марция ничего не отвечала. Казалось, она не поняла даже того, что говорил ей Роберт. После первого потрясения она как будто окаменела. Она не плакала, не ломала себе рук, а стояла неподвижно, как статуя, и смотрела на бездыханное тело своего возлюбленного.

— Пойдемте, — сказал Роберт, понимая, что с бедной девушкой нужно обращаться, как с ребенком.

Через полчаса Марция была в доме своего дяди.

Заключение. У семейного очага

Оставим теперь ужасные сцены битвы и смерти и перенесемся в Ломбардию, в те самые места, где начался наш рассказ.

В той самой комнате, где несколько месяцев тому назад Далия в первый раз прочла графине Эмилии письмо от своего Роберта, в той же самой комнате сидят они теперь и снова читают письмо того же Роберта. Но сколько перемен произошло за эти несколько месяцев!

Графиня в трауре после смерти своего племянника. Лицо ее, обыкновенно столь веселое и довольное, носит на себе печать скорби, потому что добрая старушка любила своего единственного племянника, как родного сына.

Рядом с ней сидит Далия в темном простом платье и держит в руках коротенькое письмо. Она много переменилась за последнее время. Лицо ее из детского сделалось серьезным. В эти несколько месяцев она развилась и умственно, потому что должна была много думать о вещах, которые прежде совсем не приходили ей в голову.

Много изменились и отношения ее к старой графине. Известно, что ничто так не сближает людей, как пережитые вместе страдания, тревоги, надежды. А у графини и у молоденькой швеи под одними и теми же знаменами сражались самые близкие им люди. Одни опасения, одни тревоги волновали обеих. Разумеется, они находили одна в другой полное и горячее сочувствие. Сходясь на этих общих всем людям чувствах, графиня и швея совершенно забывали о различии своего общественного положения, потому что в данном случае его не было на самом деле. Таким образом, между этими двумя женщинами мало-помалу установилась весьма прочная дружеская связь. Кроме того, графиня с каждым днем всё больше и больше привязывалась к своей юной подруге, открывая в ней новые достоинства, не замечаемые или, может быть, и не существовавшие даже до этих пор, пока не создала их любовь, этот величайший и даже единственный творец на земле, потому что только она умеет творить из праха или даже из ничего.