На высоте поцелуя

Не знаю, откуда это во мне? Ветер знает, но в эту пору и он спит. Давайте и мы отправимся туда, за ним. А как солнышко поспевать начнет, глядишь, и приснится это имя.

Коржик

Однажды он догнал ее и огорошил:

– Вы в кафе не доели коржик?

– Я, а что?

– Не обидитесь, если возьму себе?

– Зачем вам обглоданный?

– На память о вас.

Вся ее жизнь состояла из поисков необычного. Работала она в цирке клоуном. Про цирковых знала от и до. А тут коржик. С него и начался гражданский брак.

Ему хотелось целовать ямочки на ключицах, клевать носом крошечные грудки, она противилась, убегала в ванную, выходила замотанной в простыни и мгновенно засыпала.

Однажды, не выдержав, отправился поговорить о гражданском браке с директором цирка.

– Ну что вы хотите, молодой человек, она у нас зацелована зрителями. Извините, на вас не остается. Наберитесь мужества, терпите до выходных.

А по выходным его губы были заняты важной работой. Он надувал шарики для ее выходов на арену, потом бездыханный до полуночи приходил в себя. Вот такие коржики в гражданском браке.

Перед вечерним представлением она забегала к нему, просила чего-нибудь нового, как малые дети вкусненькое просят. Он рассказывал о поцелуях голубей, о поцелуях чаек на лету, о засосах озерных уток.

– Скажи, бегемоты целуются?

Он не знал о бегемотах.

– Понимаешь, они похожи на нас неуклюжестью.

– Фу, какой глупый, фантазии ни на грош.

В цирк он не ходил из-за ревности, и еще там пахло по́том адского труда. В его учреждении благоухало бездельем и зевотой.

В один из выходных, не выдержав гражданского брака, воздушные шарики полопались. Он сидел на куцей табуретке, облепленный казенной резиной, и горько плакал.

– Какой ты неловкий, что скажу директору? Может, я их съела, да? Как по-твоему? Съела?

– Давай я буду твоим воздушным шариком.

– А не лопнешь от ревности?

– Постараюсь.

Она выходила на арену с единственным шариком, смешила публику, та захлебывалась от оваций и поцелуев. Его роль на арене была бессловесной, резиновой и глупой.

Однажды он достал коржик, тот, обглоданный, из целлофанового мешочка, посмотрел на него и всё понял.

Неизреченное

– У вас на лице рана.

– Нет, не рана, это губы мои…

Она работала у гостиницы. Каждый год за три. Мужики потрепали изрядно. В тридцать у баб лето пышет. Синяки, морщины да ссадины не украшения – нашивки за боевые заслуги.

У меня период такой шел, все отвернулись, а тепла хотелось, вот и снял ее на пару часов. Взял в номер вина, фруктов, шоколада. Разделась, легли, и заминка вышла. Привычка с поцелуя начинать подвела.

– Ты не знал, что мы не целуемся?

– Давай доплачу, у меня без поцелуя де́ла не будет.

– Если бы так… Целоваться я совсем не умею.

– Как не умеешь? Все умеют, а ты нет?

– А так, не целовалась никогда и не понимаю, зачем целоваться тем, чем ешь, пьешь, разговариваешь?

– Ну, ты даешь, я как-то не задумывался об этом.

– Если бы скинуть с себя годков пятнадцать…

– А ты сбрось их, окно пошире отворим, глядишь, и улетят. Между маркой и конвертом – и то поцелуй. А мы что с тобой, не люди?

– Странный ты, мужики так себя не ведут. Эх, была не была, чего деньгам зазря пропадать, учи!

И зубы мешали, и носы на бок сворачивало, и лбы поотшибали, а все-таки приладились, получаться что-то стало. Потом лежали бездыханные от неожиданной нежности.

– А когда ничего не было, что было?

– Был поцелуй.

– А потом?

– Потом целое раскололось на части.

– А «был»?

– «Был» обернулся в бал.

– Чего бал?

– Поцелуев.

– Ты не будешь смеяться, если я тебе что-то скажу? Понимаешь, оказывается, у губ лучшее слово – не «любовь».

В магазине

Его выбор был слишком странным, чтобы не заметить. Пачка самых крепких папирос и тюбик горчицы.

Однажды он припозднился, начал в дверь тарабанить, я было уже домой собралась.

– Откройте немедленно, мне надо.

– Скажите зачем, открою.

– Мне от ее поцелуев горько.

– А папиросы с горчицей причем?

– Пусть и ей горько будет.

Открыла, куда деваться, товар подала. Ясности захотелось.

– Извините, но я ничего не поняла.

– А чего тут понимать, разводимся каждое утро, вечером мириться тянет.

– А горчица зачем вам?

– «Горько» кричать некому.

Руки

Начинается он с креста,

заканчивается двуязычием.

Трубки, провода убрали. Однако сердце старика продолжало работать. Потом от аппарата отключили и старуху. И ее сердце не останавливалось. Потушили свет, вышли. Какое-то время спустя заглянули – не дышат старики, а сердца их бьются.

– Разве так бывает?

– Руки разнимите им.

– Тут какой-то листок выпал.

– Он просит ее руку к губам своим поднести.

Поднесли. И вдруг стало так тихо, что все услышали, как уходит жизнь из рук, которые всю жизнь были вместе.

Рана

Мне в ту пору лет тринадцать-четырнадцать ёкнуло, ей раза в два больше. Она доводилась подругой родственницы моей матери. В те времена душ в квартире – роскошь. Вот она и ходила к нам мыться. В общественной бане на поселке не протолкнуться, мат-перемат да пьяные разборки.