На Забайкальском фронте

Рядом с командиром эскадрона ехал капитан Егоров — краснолицый от жары офицер с выбившимся из-под пилотки белым, как лен, чубом.

— Мой друг Егоров, — говорит ему Сурэндорж, — реши задачу: сколько тысяч тонн сухого песка надо измесить, чтобы добыть один глоток воды?

— Ты молодец, нухэр, если можешь еще шутить, — добродушно ответил Егоров, облизывая окровавленные губы.

Чем глубже вгрызались в чрево мертвой пустыни, тем труднее становился путь. Прошлой ночью отряд остановился у пересохшей речушки. Цирики всю ночь копали колодец, но добрались лишь до липкой грязи. Грязь процедили через песок и добытой водой спасли от гибели двух свалившихся лошадей. Копать глубже было некогда: надо было идти дальше. Колодец доконали двигавшиеся следом солдаты советской механизированной дивизии. Добравшись до воды, они прислали цирикам радиограмму всего из одного слова: «Баярлалаа!»

Когда огненное солнце достигло зенита и жара стала невыносимой, на горизонте в сизом дрожащем мареве вдруг засверкала, переливаясь, светлая голубая лента. Сомнений быть не могло — это степная река, а может быть, огромное озеро.

— У-у-у-с! У-у-у-у-с![2] — загудели обалдевшие от радости цирики.

— Ну-у-у-у-у-р! Н-у-у-ур![3] — понеслось над барханами по всей неоглядной степи.

Цирики из последних сил ринулись вперед, стремясь скорее, как можно скорее утолить невыносимую жажду. Сурэндорж хлестнул тяжело шагавшего коня, чтобы поспеть к озеру раньше всех, уберечь воду от пагубной отравы, напоить изнуренных коней, напоить цириков и подарить бесценное сокровище идущим позади русским за тот резиновый мешок воды, полученный от них вчера. Пусть благодарные русские нухэры пьют воду досыта да кричат от радости на всю степь: «Баярлала-а-а! Баярла-ла-а-а!».

Но недолго торжествовали монгольские кавалеристы. Сверкающая и манящая к себе голубая лента начала вдруг тускнеть, ломаться на части, а потом совсем исчезла, точно испарилась под жгучими лучами палящего солнца. Эта была шутка пустыни — степной мираж.

И стало еще тяжелее. Жарче задышала пустыня смерти. Не хотела, видно, прощать тем, кто нарушил ее покой.

После короткого отдыха отряд снова двинулся в путь. Подул горячий ветер, поднимая в воздух густую едучую пыль. Она щекотала в носу, слепила глаза. Сурэндорж поминутно вставал на стремена, прикладывал к усталым глазам горячий бинокль. Его вспотевшее лицо хмурилось все больше. Но потом вдруг оживилось. На горизонте среди песчаных заносов показалось несколько темных черточек. Они постепенно росли, увеличивались. Вот вынырнул острый шпиль шатровой крыши, а затем всплыла над барханами длинная темная стена. Это был монастырь Раттай-Сумэ, обозначенный на карте Сурэндоржа синим четким кружком.

Монастырь приближался с каждой минутой и с каждой минутой росла надежда напиться. Ведь в монастыре живут люди, значит, должна быть вода — источник жизни.

Невысокая монастырская стена едва поднималась над желтыми барханами. Над стеной торчали кумирни с прогнутыми крышами. С западной стороны ворот в монастырь не оказалось, они бывают лишь с юга, как того требует буддийская религия. Обогнув стену, отряд подошел к украшенным драконами воротам. По обеим их сторонам стояли бронзовые статуи каких-то святых. Святые всматривались полузакрытыми глазами в палящую зноем пустыню и, казалось, морщились от несносной жары.

Сурэндорж и Егоров подъехали к главным воротам монастыря. Тут их встретила толпа лам во главе с высшим духовным предводителем, именуемым хутухтой. Это был маленький щупленький старичок со скуластым морщинистым лицом и реденькой седой бородкой, ниспадавшей ручейком на его впалую тощую грудь. Одет он был в длинную желтую одежду. С левого плеча свисала широкая лента из красной материи, обозначавшая, видимо, высокий духовный сан ее владельца. Стоявшие вокруг него ламы — все до единого — были жирные, с выпяченными животами, и от этого соседства хутухта казался еще меньше, смахивая не то на сказочного гномика, не то на Кощея бессмертного.

Гости соскочили с коней, подошли к воротам. Святые отцы низко поклонились. Их мясистые, будто намазанные салом лица расплылись в счастливых улыбках.

— Сайн байну, улан цирики Сухэ![4] — пропели они дружным хором, простирая к небу соединенные ладони.

Хутухта широким жестом пригласил гостей во двор монастыря, повел их в храм. Ступая маленькими шажками между деревянными полированными колоннами к алтарю, где возвышалась позолоченная статуя Будды, хутухта благодарил гостей за освобождение от японского владычества. Командир эскадрона рассеянно слушал его, а сам думал совсем о другого — о том, что сейчас больше всего волновало его, — о воде. Наконец он не выдержал и, сложив трубочкой запекшиеся губы, перебил святого отца:

— У-у-ус.

Хутухта и без того понимал, что нужно этим измученным зноем людям, но вынужден был огорчить их.

— Бурхан оршоо![5] — отрицательно крутнул он маленькой волосатой головой и пояснил, что полчаса назад в монастырь ворвалась банда японского холуя князя Дэвана и отравила все колодцы.