На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

Мужик задрал рубаху, обнажая впалый живот с подтянутым пупком, показал его жандарму. Потом развернул живот на толпу.

– Рази же это закон такой есть? – спросил он зычно. – Чтобы человеку усохнуть дали…

Сущев-Ракуса мигнул, и перед ним легли мешки с деньгами.

– Сколько тебе… Цицерон лыковый?

Дед затолкнул под штаны рубаху. Прикинул:

– Да с остатней недели, почитай, осьмнадцать копеек. Отдай и не греши!

Полковник протянул ему двугривенный, развернул мужика спиной и коленом треснул его под зад. Только сверкнули босые пятки, и дед покатился под насыпь, взбивая пыль.

– Подходи, ребята! – выкрикнул жандарм весело. – Всех оделим, подходи только…

Толпа радостно загоготала. А прямо вниз, навстречу голодным оборванцам катились, подпрыгивая, пузатые бочки с винищем. Из раскрытых дверей теплушки гребли под насыпь круглые, как колеса, чуреки. Полковник был в ударе – почти вдохновенный, он пересыпал свою речь скабрезными прибаутками, просаливал игривою матерщинкой.

Мышецкому тоже поднесли кружку с теплым вином.

– Пейте, – сказал жандарм. – Не обижайте их… Сергей Яковлевич глотнул вина; толпа подхватила его на вытянутых руках, подбросила в небо:

– Уррра-а… Алла… Алла-а… У-ааа!..

Рядом с ним взлетел губернский жандарм. Болталась его длинная шашка. Мышецкий падал на крепкие рабочие руки, снова взмывал в высоту и видел то блестящие носки своих ботинок, то далекое марево степей, куда убегала жидкая насыпь.

Когда «усмирение» было закончено, Сущев-Ракуса смахнул со лба пот и дружески улыбнулся:

– Вот так-то, мой милый князь! А то придумали: войска, ревизии, плетки… Выдрать всегда можно, да надо знать – кого драть в первую очередь.

Они покатили обратно. Аристид Карпович снял пропотелый мундир, отцепил шашку.

– Надоела, проклятая, – сказал он..

Мышецкий тоже скинул сюртук, почесал волосатую грудь. Отдыхали после нервного напряжения. Полковник ногою выдвинул из-под полки ящик с пивом, выбил пробку. Достал откуда-то один чурек, сдунул с него пыль:

– А я вот… разжился по бедности.

Разломил чурек на колене, протянул половину Мышецкому:

– Не побрезгуйте… Ехать-то еще далеко!

И совсем неожиданно прозвучало признание жандарма:

– Смолоду я скверно жил. Годам к тридцати только отъелся. Батюшка-то мой при Муравьеве-вешателе за восстание был сослан. Я и родился в Сибири… Жуть, как вспомню!

– Как же вы попали в корпус жандармов? – спросил Сергей Яковлевич, удивленный.

И с предельной ясностью ответил полковник:

– Как?.. Да купили, батенька вы мой…

Мышецкий был поражен откровенностью признаний.

Но жандарм не понял этого или просто не хотел понимать. Спокойно высосал пиво из бутылки, а пустую посудину выкинул в окно.

Глянул на вице-губернатора посветлевшими глазами.

– А вы, – сказал он, – совсем не умеете разговаривать с людьми, ниже вас стоящими.

Мышецкий пожевал чурек, скривил губы.

– Может быть, – согласился. – У кого же мне было учиться?

Сущев-Ракуса сфамильярничал, подмигнув ему.

– Виктор Штромберг – вот кто умеет говорить с темнотой разума нашего! О-о, князь, вы бы хоть раз послушали, как поет этот соловей, выпущенный из клетки Зубатова!

5

Выездной прокурор быстренько смотался из губернии обратно в Москву, и теперь Влахопулов должен был подмахнуть свою подпись, чтобы человека вешать не как-нибудь, под горячую руку, а по всей законности. Время военное, скорые дела отлагательства не терпят, а пост высокий, почти генерал-губернатор, – так что подпиши и не греши. Формальность, и только!

Но случилось невероятное: Симон Гераклович отказался утвердить исполнение приговора.

– Я, полковник, – заявил он жандарму, – еще никогда не душегубничал. Поймали вы с Чиколишкой этого масона – ну и вешайте себе на здоровье. А меня в это дело не впутывайте.

Никогда еще не видел Мышецкий полковника таким растерянным, даже погоны на его плечах повисли наклонно; жандарм худел и таял на глазах.

– Ваше превосходительство, – пытался убедить он губернатора, – это же глупая формальность. Но без вашей подписи приговор не имеет той силы, которая необходима для…

– Бросьте! – остановил его Влахопулов. – Я, полковник, и не настаивал на этом приговоре. Сами вы его вынесли – сами и обтяпывайте…

Захоронив свирепость в глубине души, Сущев-Ракуса собрал бумаги и ушел. Мышецкий тоже собирался уходить из присутствия, заранее откланялся губернатору.

– Поймали мальчишку и вешать! – бурчал Влахопулов. Сергей Яковлевич прошел к себе, накинул свой легонький пальмерстон. Случайно сунул руку в карман пальто, нащупал в ней какую-то бумагу.

Вынул, развернул – и пальцы его затряслись.

На бланке под эпиграфом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» был отпечатан на гектографе текст:

«Уренский Боевой Комитет Социалистов-Революционеров доводит до сведения всех приспешников монархии, что ему известно о смертном приговоре, вынесенном нашему товарищу. Комитет считает своим кровным долгом предостеречь исполнителей приговора: они в полной мере испытают на себе весь гнев Социал-Революционной Партии».

В дверь без стука вошел Влахопулов:

– Можно к вам, Сергей Яковлевич?

– Да, пожалуйста.