На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

Он пригляделся к сытенькому татарину и заметил на лацкане его пиджака значок. Довольно-таки примечательный: червленая куница, словно сбежавшая с уренского герба, терзала когтями какое-то заморское чудо-юдо.

– Вас можно поздравить – ухмыльнулся Мышецкий. – Вы тоже записались в уренские патриоты?

– Благодарим, ваш сиятельств, – поклонился Бабакай Наврузович. – Теперь и я уступил в истинно русские люди…

Сергей Яковлевич показал на значок:

– Кого же это вы попираете с помощью куницы?

– Гидру революции.

– Ну-ну! И то дело…

Он выслал ресторатора за двери. «Что ж, Кобзев оказался прав: если Атрыганьев принял в свой союз истинно русских людей этого татарина, то почему бы не принять ему и немцев, как сделал это граф Коновницын в Одессе?»

Мышецкий стал звонить в жандармское управление, вызвал на разговор полковника Сущева-Ракусу:

– Аристид Карпович, усмирите своего душегуба. У меня здесь был со счетами Бабакай Наврузович. Оказывается, ваш Шурка успел уже нажрать, напить и набить на сто восемнадцать рублей с копейками.

– Ах Шурка? Так он же дитя природы. Что возьмешь с подлого? Пришлите счета – мы оплатим.

Сергей Яковлевич спросил о приговоре:

– Симон Гераклович подписал?

И с другого конца города вздохнул Сущев-Ракуса:

– Нет…

Шурку Чеснокова заточили в одну из камер при жандармском управлении. Там он и высиживал теперь – в ожидании, когда Влахопулов утвердит приговор.

Чиколини предупреждал Мышецкого:

– Ваше сиятельство, я полюбил вас и потому прошу: не вздумайте подмахнуть за его превосходительство. Ни за какие коржики, князь!

– А что?

Бруно Иванович ответил уклончиво:

– А вот, ваше сиятельство, бомба – не пуля. Разорвет так, что одни только ордена и останутся.

– Хм… Выходит, – подхватил Мышецкий, – вам, Чиколини, предстоит собирать ордена после Симона Геракловича?

– Что вы, князь, что вы! – закрестился полицмейстер. – Разве же я что сказал такое? И не подумаю… Я зла никому не желаю. Только его превосходительство-то скоро – ту-ту, уедет. А вы останетесь…

В один из дней Мышецкий явился в кабинет к Влахопулову.

– Симон Гераклович, – сказал он, – может быть, действительно, лучше не откладывать приговора? На поверхности губернии все спокойно, но в преисподней, кажется, стало накаляться…

Губернатор посмотрел на него почти с презрением.

– А вам-то, молодой человек, – ответил он, – должно быть особенно стыдно!

Мышецкий выскочил как ошпаренный.

Но, с другой стороны, он понимал и жандарма: вино-то Аристид Карпович разлил, но выпить ему не давали, – очень неприятное положение. Угрозы через листовки продолжали сыпаться. Прокламации сделались притчею во языцех, их клеили уже на заборах, и однажды Сергей Яковлевич слышал, как на Петуховке распевали:

А я шла, шла, шла -

прокламацию нашла:

не пилося мне, не елось -

прочитать хотелось…

– О чем он думает, эта старая скважина? – ругался Сущев-Ракуса. – Весь город хохочет. Люди ведь понимают так, что Влахопулов просто боится… Вы не думайте, Сергей Яковлевич, в губернии все знают. Больше нас знают: и про неудачную экспроприацию, и о прочих шашнях тоже…

«На что он намекает?» – подумал Мышецкий, но смолчал.

Относительно любовных шашней сестры в городе, конечно, уже догадывались. Но вскоре Сергей Яковлевич и сам допустил одну ошибку. Случилось это не на службе, а дома. Однажды, когда на улице шел проливной дождь, к нему постучалась Сана, разряженная в пух и перья.

– Ты куда это собралась, Сана?

Кормилица рассказала, что ее пригласили крестить младенца у брандмайора, и попросила:

– Сергей Яковлевич, дайте мне вашу коляску?

Сана вообще никогда не смущалась в общении со своими господами, и эта просьба прозвучала в ее устах вполне законно. Действительно, на улице – дождь…

– Конечно же, Сана, – разрешил Мышецкий. – Возьми! Он с удовольствием пронаблюдал, как выкатилась из ворот коляска, как отдал честь городовой, как скинул кто-то шапку.

Впрочем, и городовой и прохожий сразу поймали себя на ошибке, но Сергею Яковлевичу стало смешно. Он прошел к Алисе и сказал:

– Ты бы только видела, дорогая, какой великолепный выезд имела сейчас наша Сана. А как величаво держится!

– Разве она поехала в нашей коляске? – забеспокоилась жена. – Но как ты мог позволить?

– А почему бы и нет? Не шлепать же ей под дождем.

– Не забывай, однако, – напомнила Алиса Готлибовна, – в этой коляске выезжаю и я, жена вице-губернатора. И ты подумай, Serge, что скажут в губернии?..

И губерния сказала: по Уренску, как-то исподволь, пошли нехорошие слухи. Сана была причислена к фавориткам. Местное жулье, вроде Паскаля, уже пыталось воспользоваться ее мнимым положением. С черного хода потекли на имя Саны подношения: куски шелка, кульки с изюмом, дешевые украшения.

Сана оказалась порядочной женщиной: сама рассказала Мышецкому, что о ней стали думать, и предъявила набор подарков, при виде которых князя бросило в дрожь.

– Ну, милая Сана, – сказал он, – ты тогда хорошо прокатилась… А я здорово пролиберальничал!