На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Желательно бы и мне, — раскрыл свое сердце предводитель, — посильно участвовать. Посильно стоять…

И карандашик выпал из рук Мышецкого: он был готов к чему угодно, только не к подобному выверту. Русские люди в большинстве своем путаники, способны кидаться из одной крайности в другую.

«Но это… это уже — наглость!»

— Борис Николаевич, — сказал князь, — вы меня поражаете. Не вы ли заложили в Уренске первый кирпичик той бешеной организации, которая ныне приносит мне столько огорчений? Не вы ли, милейший, развалили дворянскую прослойку, превратив дворян в спекулянтов зерном и дровами? И вдруг вы, даже не краснея, заявляете о своем желании сотрудничать с такими лицами, как Муромцев, как Набоков, как Винавер… Что это — ренегатство или прозрение?

— Мы… поладим, — сказал Атрыганьев, не смутившись; пошел было к дверям, но задержался. — Соответственно, князь, — добавил со значением, — и выбранным в Государственную думу желал бы… Вместо купчишки Иконникова! Как вы смотрите на это, князь?

Дурак сам проболтался, и Мышецкий сразу развеселился.

— Попробуйте, — ответил. — Схватитесь… Кто кого?

Затем он долго размышлял о думе: странно, она бойкотировалась большевиками, но крестьянство надеялось, что именно дума разрешит вековечный вопрос о земле. Так уж получалось: рабочий говорил о демократии, а крестьянин — больше о хлебе насущном. «Все это скушно, — решил Мышецкий. — Скушно и надоело до чертиков…»

Неожиданно явился генерал Панафидин, и Сергей Яковлевич почтительно поднялся ему навстречу:

— Вы так торжественны сегодня, генерал… Что-нибудь случилось из ряда вон выходящее?

— Да, — сказал Панафидин. — Дело в том, что сегодня я пришел попрощаться с вами, князь, ибо с сего дня с армией покончено! С ней я уже распрощался — выхожу в отставку.

Никогда Мышецкий не был близок к «генералу-сморчку», но уход Панафидина с поста командующего Уренским военным округом был нежелателен, опасен, чреват осложнениями и прочее.

— Ваша отставка, генерал, надеюсь, не связана с болезнью или какими-либо служебными недовольствами?

— О нет! Я ухожу по доброй воле…

Сергей Яковлевич был взволнован. Все-таки, пока сила штыков подчинялась этому человеку, князь был спокоен — штыки находились в «козлах». А теперь… «А что теперь?»

— Я объясню вам, князь, причины моей отставки, — разгадал его настроение Панафидин. — Ни годы мои, ни болезни, ни что-либо иное меня не тяготит. Я слишком люблю русскую армию, русского солдата, Россию… Поэтому-то, князь, и ухожу.

— Да. Понял. Вас беспокоит — не повернут ли армию противу народа? Но, мне думается, до этого абсурда не дойдет.

— А почему? — вопросил его «генерал-сморчок». — Если девятого января они решились на преступление, то почему, мыслите вы, не решатся и сейчас? Я не желаю… Я уже старик и не желаю принимать участия в этом всероссийском позоре… Позоре армии, которая воистину велика и которую пожелают направить противу народа, тоже воистину великого! Я помру с чистой совестью, князь.

— Кто остается за вас? — печально спросил Мышецкий.

— Самый старший в гарнизоне — Семен Романович Аннинский, но заместит меня полковник Алябьев…

— А я с ним даже незнаком. Каковы его взгляды, генерал?

— Вполне умеренны, и бояться насилия с его стороны не надо. — Панафидин поднялся, рывком натянул перчатку. — Впрочем, князь, вопрос о насилии — ваше право! А полковник Алябьев — верный слуга престолу, и он готов исполнить любой приказ свыше…

Забастовка в стране становилась всеобщей, и знамя ее несла старая Москва — город как бы вымер, только при слабом пламени вздрагивающих свечей в университете и училищах проходили мятежные митинги рабочих, чиновников и студентов. В плеяду бунтующих провинций 14 октября вступила и Уренская губерния: гудок депо ревел от вокзальной площади — страшно и люто, празднуя забастовку, и наконец осип, потерял голос — замолк…

— Вот и все! — поднялся Мышецкий, оборачиваясь к иконе. — Не миновала, господи, и нас чаша сия…

Выглянул в окно: далеко-далеко, за куполом собора, тянулась под облака кирпичная труба депо, и, прилипая к ней, букашкой карабкался человек. Добрался до вершины трубы, и в небе Уренской губернии зацвел красный цветок рабочего знамени…

— Дремлюгу! — сказал Мышецкий.

— А я уже здесь, — поклонился ему жандарм.

Сергей Яковлевич дольше обычного протирал стекла пенсне, и без того ослепительно сверкающие:

— Ну-с, что скажете, капитан?

— А вот теперь-то я скажу, ваше сиятельство, — приосанился Дремлюга. — Вы только сердца на меня, князь, не имейте. Но, будь вы пожестче, и ничего бы этого в Уренске не случилось!

— Вы, капитан, совсем не диалектик…

— Где уж нам! — протянул Дремлюга, обидясь.

— И вы не понимаете, — продолжал князь, — что в истории есть моменты, которые нам не подвластны. Сколько ни шамань в темном лесу вокруг гриба, он все равно будет расти. Так предопределено самой сутью природы — и не нам, капитан, исправить ее!

— Чепуха, — возразил жандарм. — Шаманить и не надобно. Просто прихлопнул каблуком — вот и пошел расти ваш гриб. Обратно — в землю, князь! Вот какова моя диалектика…

Сергею Яковлевичу этот бесплодный разговор надоел: