На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Что-нибудь желаете предпринять?

Дремлюга, глядя в окно, посулил снять флаг.

— Это лишь деталь, — поморщился Мышецкий. — А еще что?

— Деталь важная. А больше… да ничего, князь!

— То есть как это… ничего? — возмутился Мышецкий.

Дремлюга отвечал — с убийственным спокойствием:

— У меня порядок такой. Объявил голодовку — пожалуйста, не хочешь и не жри, нам больше останется! Сейчас наш «дядя Вася», пролетарий, работать не пожелал — не надо, не работай…

Сергей Яковлевич понял, что за этой бравадой стоит оглядка жандарма на Москву и Петербург: уж если там, в столицах (под боком правительства), генералы корпуса жандармов не могут справиться с революцией, то… «Что же требовать от уренского капитана?»

— Выпить хотите? — предложил Мышецкий.

— Как вы сказали, князь? — обомлел Дремлюга.

— Я предлагаю вам выпить… За порядок!

— В беспорядке-то? — усмехнулся жандарм. — Ну, выпьем…

— За Аристида Карпыча, земля ему пухом, — поднял рюмку князь. — Вот он бы сейчас что-нибудь да придумал… Извернулся бы!

Дремлюга поперхнулся коньяком, зашипел, гримасничая:

— Ударьте меня, князь, ударьте… сильнее! — Мышецкий треснул жандарма по хребту, и коньяк проскочил, как по маслу. — А что? — задумался капитан, отдышавшись. — Что бы он мог придумать? И даже Борисяк здесь ни при чем, революция без него движется…

И вдруг разом погас в присутствии свет.

— Огурцов! Созвонитесь со станцией — что у них там?

Огурцов, споткнувшись в темноте о порог, скоро вернулся:

— Телефоны, князь, тоже… мое почтение! Бастуют.

Мышецкий длинной тенью обозначился на фоне окна:

— Капитан, разве забастовка не ограничится одним депо?

Огурцов, прильнув к стеклу, вгляделся в улицу:

— Баста! Конки тоже стали, лошадей выпрягают, сбрую режут…

Дремлюга хватил еще стопку, искал в потемках фуражку.

— Вот это крепко! — сказал он. — Но еще крепче закончится. Жрать захотят — и снова, князь, свет включат, барышня на телефоне соединит, а паровозики — ту-ту, поедут… Нет такой забастовки, ваше сиятельство, которая бы не имела конца!

Конечно, жандарм прав: забастовка — явление временное. Но в самой стихийности событий было что-то зловещее, и красный цветок над городом распускался в ночном небе. Проезжая через город, Мышецкий подсознательно отмечал признаки нового в его облике: на табуретках (чтобы дальше видеть) стояли городовые; митингов не было, но толпы теснились на бульваре. Ну что ж! К шестидесяти тысячам верст железных дорог России, застывших в покое, сегодня прибавилось еще шестьсот сорок верст бастующей Уренской губернии…

«Аквариум», конечно, работал. Как-то повышенно, издерганно и пьяно вела себя публика. Сотенные шуршали нежно, платья дам тоже шуршали вызывающе. Музыка гремела, лилось вино — самое дорогое. Бабакай Наврузович пожинал сегодня небывалые барыши, «Николаи» — в поту!

Иконников-младший, однако, был трезв и спокоен.

— Что у Троицына и Веденяпина? — спросил его Мышецкий.

— Говорят, завтра будут снимать.

— Снимать… Как это понимать, Геннадий Лукич?

— А так: деповские устроят митинг на фабриках и, если уговорить не удастся, силой заставят бросить работу…

Из отдельного кабинета вывернулся, словно хороший штопор, Дремлюга; заметив князя, зашептал в ухо тяжелым перегаром:

— Кое-что придумал. Некогда. Извините. Бегу. Завтра узнаете…

На следующий день забастовали частные фабрики Троицына и Веденяпина. Будищев повысил своим рабочим ставки, и его мастерские продолжали дымить: у него народ был «кошельковый». По этому случаю в Купеческом клубе с утра пили, пели и плакали. Срочно были вызваны арфистки, но вместо звучного наплыва арф слышались визги, жеребячий топот — шел шабаш святотатственных радений…

Сергей Яковлевич пригласил к себе Чиколини, напомнил ему, что пенсия зависит только от него, воззвал к мужеству.

Бруно Иванович сказал:

— А вот вам и новость, князь: все лавочники тоже забастовали. Замки — во! И хлеба в городе купить негде…

Мышецкий вспомнил: жандарм посулил ему вчера в «Аквариуме», что все будет в порядке. Вот и способ, который должен помочь ему гасить забастовку: голод. На это губернатор распорядился так:

— Заставьте каждого лавочника под расписку отказаться от забастовки. В противном случае — так и передайте — я заведу на них дело, как на злостных стачечников. А под статью эти господа не захотят попадать. И незачем бойкот называть им «забастовкой»!

Замки с лавок уже сбивали рабочие. Торговцы снова вынуждены были встать к прилавкам — волею судеб революции они попались между двумя жерновами — жандармом и губернатором.

— А тебе чего, баба? — И рука привычно вертела кулек…

Дремлюга разбежался к губернатору с выговором:

— Князь, как можно? Всю компанию мне поломали. Я вчера своих сто рублей истратил, поил мелочь базарную в кабинете отдельном, а вы… Я же договорился! Нехорошо так-то, князь!

— Хорошо, капитан. Хорошо! — ответил Мышецкий. — Давить революцию голодом — самая низкая мера. Я бы не уважал себя, прибегни к этому способу. Не спорьте… А флаг, я вижу, вы еще не сняли?

— Скобы худы, труба старая, — отнекивался Дремлюга, хмурый.

— Так не вам же лезть по худым скобам на старую трубу!