На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Оно и так. Да четвертной сулил — не берутся… Высоко!

— Добавьте еще четвертной — полезут.

— Придется. Да где я денег наберусь? Вчера сто, сегодня…

Сложились на красное знамя: жандарм дал четвертной, губернатор от себя выложил — только бы снять поскорее! Глаз резало…

Мышецкий велел Огурцову никого не допускать.

— Хоть камни с неба, — сказал, — никого… Я буду составлять отчет в министерство о забастовке…

Работал он недолго. Сначала думал развернуть отписку в подробный доклад с описанием условий, при каких забастовка возникла. Но потом князю пришла мысль, что он не один губернатор на Руси, таких много, и почти все губернии в стране бастуют. Так стоит ли напрягать ум, чтобы метать бисер, который никого в министерстве не удивит и не восхитит. Ограничился телеграммой, — кратко и хорошо.

— Отправьте, — велел Огурцову, но курьер вернулся с телеграфа, сказав, что «не берут, забастовали!». — Лошадей! — сказал Мышецкий. — У вас не берут, а у меня возьмут, как миленькие…

На телеграфе одиноко сидел дежурный чиновник.

— Вы понимаете смысл вашего отказа? — обрушился на него князь. — Телеграмма государственного значения, а не признание барышне в любви, и вы, сударь, с огнем играете…

— Все сознаю в полной мере, князь, но таково решение Уренского Совета рабочих депутатов, — ответил телеграфист.

— Это еще что такое?

— Совет создан по примеру Петербургского, князь!

— И кто же может решить с отправкою телеграммы?

— Очевидно, председатель — Казимир Хоржевский…

Вскоре Хоржевский навестил взбешенного губернатора.

— Совет рабочих депутатов, — сказал машинист, — полагает разумным изъять из гарнизона сотню «желтых» казаков, во избежание излишнего кровопролития, князь!

Мышецкий через пенсне долго разглядывал новую власть:

— Сотня может быть стронута с места только по моему приказу. Насилие же я сам отвергаю. Причин для кровопролития не вижу! А у меня, господин Хоржевский, просьба… — Бросил на стол телеграмму, так и не отправленную. — Надеюсь, — сказал, — ваш премудрый Совет одобрит эту записку, составленную в простоте ума нашего?

Казимир понял издевку губернатора, но решил быть умнее. Взял телеграмму, прочел:

— А отчего и не отправить?.. — Карандашом тут же начертал в уголку: «Отправь. Казимир». Положил бланк обратно перед князем: — Пожалуйста. Ваши телеграммы будут отправляться, как всегда. Мы же понимаем — служить вам тоже надобно…

— Не понимаю! Отказываюсь… Кто управляет губернией?

— Вы, конечно. Вы — губернатор, и вы управляете губернией. А мы только революцией в Уренской губернии. Примите меня, князь, как неизбежное явление новой жизни…

Мышецкий подчеркнуто официально поклонился через стол:

— Покорнейше благодарим вас! Наконец-то вы открыли мне глаза. А флаг ваш обязательно должен висеть? Или позволите снять?

— Флаг революции будет висеть, — ответил Казимир. Мышецкий подумал и вдруг весело рассмеялся.

— Ладно, — сказал. — Капитан Дремлюга его снимет!

На фоне этих великих событий, потрясавших великую державу, меленькой жилкой, готовый вот-вот оборваться, билась жизнь княжеского шурина — Пети Попова. Был уже поздний вечер.

— Князь, — сказал, придя, Чиколини, — понятых надобно…

— Для чего, Бруно Иванович?

— Петр Тарасыч дали свое согласие на свидание с супругой…

Это предвещало дурной оборот: Петя при смерти, а Додо настойчива и в глазах мужа всегда неотразима, как Клеопатра для Антония. «Как же ей удалось? — думал Мышецкий. — Плохо, плохо…»

— Что ж, возьмите в понятые и меня, — попросил князь. Вторым понятым был выбран дворник больницы, случайно подвернувшийся под руку Чиколини. Лошади притащили полицейский рабан, соскочили с запяток конвойные, и по ступеням сошла Додо…

Мышецкий замер при виде своей сестры.

— Авдотья, — поднял он на нее глаза, — здравствуй.

— Здравствуй, брат, — еле слышно ответила Додо…

Видно, что к этому свиданию она готовилась изрядно.

Костюм почти театральный, сама же бледная, робкая и покорная. Мужчины шли следом за нею по длинному коридору больницы, а впереди, вся в черных шелках, быстро выступала Додо; в руке она держала молитвенник, с запястья свешивались, бренча, четки. Никто не предупреждал ее — Додо вдруг сама, повинуясь интуиции, остановилась возле дверей палаты, именно той, в которой лежал Петя.

— Здесь? — шепнула она и побледнела еще больше; в этот момент она была хороша, очень хороша… Даже прокурор подбоченился, а дворник стал сморкаться в передник, заворачивая его к носу от самых колен.

— Хоре-то, — говорил он, — хоре-то какое, хосподи…

Петя лежал на белом, из белых бюстов глядел один жуткий глаз его, как линза, и торчала из повязки, обветренная и подсохшая, кость руки. Он увидел Додо, и глаз его сразу зажмурился, плавая в слезах. Додо кинулась к постели, упала в ногах и вдруг поползла к мужу — дергаясь коленями, бормоча. Руки ее всплескивались — бились над головой, как два крыла. Первое рыдание Додо огласило палату — почти вопль! Припав к Пете, она шептала и шептала. Прямо в этот одинокий глаз, а из-под маски зашевелились Петины губы, чтобы начать разговор…