На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Додо поняла: жандарм все сваливает на нее, и весь грех грядущего кровопролития перекинула с себя дальше — на других.

— Атрыганьевым, — сказала она. — Прошу не путать…

— Не все ли равно? — ответил Дремлюга. — Но пора заявить…

— Я заявок не делаю. С меня — довольно! Хватит, капитан!

В руках жандарма звякнул графин.

— А кокаинчик где достаете? — спросил.

Додо округлила красивые печальные глаза. Не созналась:

— Кто вам сказал подобную глупость, капитан?

— Ликер, — предложил жандарм. — Не угодно ли?

Закрыв глаза, Додо жадно впитала в себя пахучий спирт.

— Уберите людей с улицы, — продолжала жестко. — Я же все вижу. Я — опытная! Другие того не заметят, что замечаю я…

— Уберите вы, если можете, — ответил жандарм, снова наклоняя графинчик: тягучая, булькающая струя ликера благоухала мятой.

— Наконец, это… насилие! — сказала Додо, снова окуная губы в ликер. — Это свинство. Извините, но — увы — это так…

— К чему пафос речей? — спросил жандарм наигранно возмущенно, и тут в прихожей зазвонил телефон. Дремлюга подошел. — Кто меня беспокоит? — спросил приглушенно.

— Начальничек, — ответил ему телефон, — ты только не выдавай. Знаем мы вас, жандармов: сами подзудят, а нам расхлебывай…

— Я же ручаюсь! — рявкнул жандарм. — Делай!

— Ну-ну, — ответили, покорно притихнув. — Тогда начнем с очкариков. Да еще вот с тех, что шляпы носят на волосах длинных…

Дремлюга вернулся в комнаты, сел напротив Додо.

— А вас, капитан, не поймешь, — сказала ему женщина.

— Такая уж должность, — вздохнул Дремлюга. — Собачья, конечно, и спорить не буду. Да что поделаешь? Служить надо…

Бобр отправился в Народный дом, чтобы, посвятить весь Николин день общению с трудовым народом. Конечно, всегда приятно снисходить до простого народа и быть авторитетным и добрым малым. Вот жаль только, что гимназисты не кланяются, как раньше.

— Господа, — сказал Бобр по-латыни, — вита синэ либертатэ, нихиль, но нужна же во всем и ауреа медиокритас! Даже в дни свободы, господа, надобно почитать старших…

Гимназисты его поняли: жизнь без свободы ничто, но нужна золотая середина и в дисциплине. Они поклонились Бобру, и латинист пошел дальше с облегченным сердцем. «Учить надо, — думал он, — воспитывать… Ежемесячно!» Тут с него сбили очки, спорхнула с головы шляпа. Бобра завалили в снег, а сверху на него обрушили торговку блинами. Горячие блины шипели на снегу, попахивая льняным маслом. Один блин прилип ко лбу, раскаленный, прямо со сковородки, и Бобр от страха заорал:

— Как вы смели, хулиганы? Меня, общественного деятеля…

Торговка, воя, собирала блины. Пальцы ее, жирные и красные, тянулись к блину, налипшему на чело латиниста.

— Отдай, хвороба! — взывала она. — Ты денег не платил…

Громилы кинулись на гимназистов. Но в этот момент к Бобру, онемевшему от ужаса, подошел сам Ферапонт Извеков и вручил ему портрет царя на длинной палке:

— Неси, учитель! Нам телегента-то как раз и не хватало!

Бобр взялся за палку с портретом Николая II, поверх которого колыхалось расшитое петухами деревенское полотенце.

— Сударь мой, но свобода совести… но мои принципы…

— Чо? Чо? — спросил Ферапонт и так двинул по спине, что Бобра вынесло с панели на мостовую — вместе с принципами и с портретом.

Гордо реяло над челом латиниста петухастое полотенце.

— Песню! — сказали ему, и Бобр затянул: «Боже, царя храни…»

Подхватив гимн, шли по улицам. Впереди — Бобр («телегент»).

Кто-то звонко крикнул ему с панели:

— Как вам не стыдно? А еще Струве читали…

— Здесь не Струве, а господин Извеков… Видите, не отпускает?

На базаре быстро свернули торговлю. На бочку с селедками подсадили Сеньку-Классика.

— Сказывай речь! — велел ему Ферапонт Извеков.

Приводим здесь речь, как она сохранилась в нашей памяти:

— Мужики, айда политику, лупить! Всех тунеядцев да болтунов мозгами качать! Что они вам? Только хлеб зазря переводят да в неволе мужика держат… Вперед, за царя! Вперед, за истинную свободу! Вперед, за думу, которая даст вам хлеба и земли… Ура!

Толпа погромщиков обрастала, заполняя улицы. Попутно громили квартиры подозрительных. Вдрызг расхряпали уренскую аптеку.

— Спирт! — кричали. — Без «ликвы» — чистенький…

Потом подошли к зданию острога, — затрещали ворота под напором тел, заухали топоры, ослепительно сверкала свежая щепа.

— Открывай! — кричал, буйствуя, Извеков. — Амнисия, так она всем должна быть… Доколе в рабстве станем томиться?..

Шестаков с утра собирался в баньку. Он уже и бельишко в узелок повязал. И веник похлеще приготовил. И пива собирался выпить на пять копеек. Застегивая на животе ремень, смотритель тюрьмы метался между воротами и телефоном:

— Барышня, барышня, да где же ты? Скорей полковника Алябьева!

Топоры погромщиков уже раскидывали тюремные ворота.

— Стреляй! — кричал Шестаков часовым. — Чего вылупились?..

А внутри глухо рокотала тюрьма, словно зверь ворочался в берлоге. Раздались первые выстрелы часовых и тут же замерли. Шестаков наспех заталкивал в барабан желтые головки патронов, считал их на ощупь толстыми мужицкими пальцами:

— …четыре… пять… — Выскочил потом в мундире нараспашку, сразу шлепнул одного: — Назад! Всех перебью, как собак…