На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Если бы только рифма… Никто меня не пугает так, как темнота разума нашего. Вы требуете от меня, капитан, высылки социалистов. Но меня страшит именно этот… мрак!

В руке жандарма остался рецепт. Покручивал он им — нерешительно. Сергей Яковлевич не придал этому никакого значения, хотя Дремлюга задумал весь разговор с губернатором строить именно на своих подозрениях. Однако князь повел его совсем в другую сторону, и, вздохнув, капитан спрятал ениколоповский рецепт…

— Как же быть? — поддержал он разговор неуверенно.

Мышецкий ходил перед ним, словно маятник, и полами своего халата каждый раз задевал колени жандарма. Руки назад, спина полусогнута, глаза в пол — думал.

— Известно ли вам, капитан, — заговорил Мышецкий снова, — что так долго продолжаться не может? Россия доживает сейчас если не последние дни, то, во всяком случае, последние месяцы самодержавного режима! Нас ждут небывалые потрясения. Русский ум склоняется к решительным реформам… Мы, безусловно, получим свободы, обещанные царем в рескрипте, и тогда, позволю спросить, кто окажется опаснее для нашего общества?.. Кто?

Дремлюга притих. («Ты хитрый», — подумал о нем Мышецкий).

— Все шишки, — ответил капитан, — посыплются на корпус его величества жандармов! Но и вам, князь, достанется… на орехи!

Сергей Яковлевич откровенно расхохотался:

— А мне-то за что, капитан? Ведь я сторонник реформ, а совсем не противник. Только бы эти реформы обошлись без стекольного звона… А «Марсельеза», капитан, даже не помешает!

Дремлюга как-то ловко уклонился от ответа. Поведал последние сплетни. О том, о сем… И князь понял, что сгоряча затормозил жандарма в его откровениях. О том же думал и Дремлюга: «Ладно, о Ениколопове потом предупрежу, не все сразу, и на том спасибо…»

Расстались они, оба довольные друг другом, и прежней неприязни как будто более не ощущалось. И губернатор, и начальник жандармского корпуса надеялись на лучшее будущее: один видел народное вече, другому снилась арестантская «Владимирка». И каждый из них понимал задачи времени по-своему — со своей колокольни.

4

От этих Бобров не было никакого спасения: звали на свою пятницу, как на кулич в Пасху. И до чего же въедливые — напали на князя, словно клещи на собаку. Пришлось пообещать: приду.

— Чиколини, вот кстати. Когда же поедем мы к Жеребцовым?

— Я готов хоть сейчас, ваше сиятельство.

— Хм… Погодите: теперь я не готов.

На сегодня у него было два важных дела: написать в министерство, чтобы озаботились присылкою дельного вице-губернатора, и Победоносцеву — в святейший синод, дабы выразить скорбь по случаю кончины старого архипастыря. Оба письма — неискренни: в первом случае Мышецкий не желал делить власть ни с кем, во втором же — ему было глубоко безразлично, есть преосвященный в губернии или нет его! Оттого-то оба послания оказались сухо-казенными, выражения не «парили», а пресмыкались в сугубо чиновных оборотах официальной речи. И он был очень рад, когда Огурцов доложил ему о приходе генерала Панафидина.

Сергей Яковлевич с уважением встал:

— Добрый день, генерал!

Начальник Уренского военного округа был всегда чем-то глубоко симпатичен Мышецкому. Панафидин раскрыл портфель, достал оттуда тоненькую книжку без переплета. Положил ее перед губернатором.

— Первый нумер, — сказал. — Позвольте преподнести для памяти. «Известия штаба Уренского военного округа»! Думаю, кое-что вам покажется, князь, весьма здесь занятным…

Сборник был составлен из статей, написанных офицерами.

Дислокация и дебуширование войск в пустынной местности, топография и военная статистика, большая статья генерала Аннинского. «Роль железных дорог в истории мировой колонизации».

— О, и Семен Романович в авторах! — удивился Мышецкий. — Чудесно, чудесно… Я вам так благодарен, генерал! И, честно говоря, никак не ожидал такой прыти от Уренского гарнизона.

— Ну, — сказал Панафидин, морщась личиком, — не все же, князь, мои офицеры только водку пьют! А вот здесь, позвольте (забрал журнал опять в свои руки), одна статья строго научная, с уклоном в тюркскую лингвистику… Гляньте!

— Прапорщик Беллаш, — прочел Мышецкий. — Откуда этому прапору знать восточные языки и обычаи?

— Самоучка. И очень острый юнец… Ну, собственно, — стремительно поднялся Панафидин, — за этим и зашел. Чтобы порадовать. Да! — вспомнил генерал. — Вы не забыли того графа Подгоричани, которого мы спровадили в Маньчжурию?

— Конечно, нет, — содрогнулся Мышецкий.

— Так вот. Теперь он кресты хватает. Две контузии в голову уже получил. Портрет его можете лицезреть в «Летописи войны…»

Сергей Яковлевич проводил генерала до дверей. И только потом сообразил, что в руках «генерала-сморчка» тысячи штыков и не мешало бы выяснить, каково дальнейшее отношение Панафидина к роли солдата в русских заварухах. «Ладно, потом!»

— Какие у меня еще дела? — спросил князь.

— Да никаких, ваше сиятельство, — отвечал Огурцов.

— Странно… В первый наезд мой сюда я задыхался от дел, а теперь можно сидеть сложа руки! Послушайте, славный драбант, а куда делся этот негодяй султан Самсырбай?

— В степи. Как всегда.