На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— И без меня прокатят! — обозленно крикнул Ениколопов. — Так и передайте при случае Дремлюге, что пусть он на меня больше не облизывается: я — занят! Мне нужно два года. Хотя бы — два!

В самый разгар беседы к ним вошла госпожа Корево:

— Хозяйка дома просила сказать вам, господа, что без губернатора за стол не сядут…

— Мракобесы! — воскликнул Ениколопов. — А без меня они тоже не сядут? Галочка, вы знакомы с нашим князем?

— Да, благодарю…

Сергей Яковлевич спросил Корево, проходя в буфетную:

— Вне всяких фискальных целей, осмелюсь узнать, Галина Федоровна, давно ли вы здесь? И что намерены делать?

— Я акушерка, — ответила Корево. — Окончила в Тифлисе акушерские курсы, была в Сибири, теперь… Вот, приехала! Что еще, князь?..

На пороге стояли возмущенные Бобры, хлопая себя по бедрам:

— Князь! Князь, где же вы?.. Ах, этот негодник Вадим Аркадьевич! Ах, этот старый опытный совратитель!..

Место Мышецкого за столом оказалось рядом с Корево, и князь обрадовался этому: соседство печальной и вроде несчастной женщины чем-то его разволновало. Он присмотрелся к акушерке: несоразмерно высокий лоб поражал, было что-то даже неприятное в этой аномалии. Но профиль лица женщины был тонок и нежен.

«Кого она напоминает?» И вспомнил: ну, конечно же, Лизу Бакунину, старую любовь юности. Отлетела она, как лист, неслышно соскользнула с души. Теперь у нее — муж, жизнь в Севастополе, среди флотских офицеров; там миноносцы, там море и южные звезды…

— Господа, — сказал Мышецкий, — а известно ли вам, что броненосец «Потемкин» сдался румынским властям?

С этого момента он как-то сразу завладел вниманием стола и говорил много и охотно. Поделился своими впечатлениями о съезде Союза союзов в Москве («Какие первобытные и сильные натуры, господа!»), рассказал о бессилии петербургской бюрократии («Сущие импотенты, да простят мне дамы!») и выразил под конец надежду на близкие оздоровительные реформы в России…

Присутствие госпожи Корево взвинчивало нервы, и было приятно, что она его слушает, и вот он, губернатор и камергер, а как прост с людьми, как они просты с ним…

— Предлагаю, дамы и господа, — закончил Мышецкий, — поднять бокалы за истинную демократию. Без прикрас и погремушек лживого сострадания к народу, который мы все еще, к сожалению, мало знаем, но который достоин нашей любви к нему!

Потом он с аппетитом ел, много шутил, и было ему весело и хорошо. «Нет, конечно же — Бобры славные люди: как замечательно, что они сюда меня затащили…» Галина Корево отвечала скупо, а прапорщик Беллаш, как добрый малый, неустанно следил за бокалами.

— Между прочим, — сказал он, — к этому Портсмутскому миру с Японией надобно относиться с опаской. Он опасен, ибо офицерство, осмеянное за неудачи в войне, будет вымещать свое зло здесь… вот в таких, как наша, уренских губерниях!

— Юноша, — отвечал Мышецкий, — разве вы не видите, что я совсем не похож на Угрюм-Бурчеева? Разве я мог позволить обидеть народ? Что вы! Я ведь тоже прожил трудную жизнь. И воспитывался в деревенской простоте. И в третьем классе на верхней полке ездил. Мне все понятно! Вот, — пошутил князь, — можете спросить обо мне у господина Ениколопова: он имеет два покушения на губернаторов, человек опытный, не дай бог!

— Не два, а — три, — поправил Мышецкого эсер.

Госпожа Корево вдруг со значением вставила:

— Четвертое, очевидно, никогда не состоится…

Когда гости уже расходились, Сергей Яковлевич придержал в руке теплый и острый локоток акушерки:

— Галина Федоровна, вы не откажете мне в удовольствии довезти вас до дому? Коляска уже подана…

— Благодарю вас. Но я уже дала слово прапорщику Беллашу, что он проводит меня. В следующий раз, князь…

Это было неприятно.

— Поезжай! — отпустил князь кучера. — Я пройдусь пешком…

Ениколопов нагнал его — они пошли рядом, разговаривая.

— В одном этот мальчишка прав, — сказал врач. — Если Витте заключит мир, вся злость нашей гвардии обернется внутрь России, а это, князь, и подленько и неприлично…

Сергей Яковлевич медленно обретал душевное равновесие:

— Виноваты во всем будем мы… губернаторы! Вы знаете, сейчас мало охотников до губерний. Всяк спешит устроиться по департаменту. И спокойнее, и не надо общаться с милым народом. Только вот такие белые вороны, как я, еще надеются на лучшее.

— Ну, к чему так печально? — отозвался Ениколопов. — Вас в губернии боятся и любят. Вы объективны. Не самодур! Вас эта гроза не коснется. Скажу больше, — добавил эсер, — я со своей стороны, как человек, вас уважающий, приложу все старания, чтобы революция, случись только она, не задела вас нечаянно.

— Благодарю, — хмыкнул Мышецкий. — Но думаю, мне ваш авторитет в революционных кругах не понадобится. Я буду опираться в своих решениях на закон и добрые чувства. Мое кредо таково: прочь циркуляр, да здравствует закон, и если хотите, то и — реформа!