На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Про меня, — ответила женщина, — и так черт знает что говорят. Будто я виновна в вашем разрыве с Алисой Готлибовной. Будто потому и лавку открыла, что задарили вы меня. Теперь, конечно же, брандмайору… что скажу? Вот и Конкордия Ивановна сбежала, и это в мою сторону поворачивают…

— Глу-по-сти, — ответил Мышецкий. — Ничего не надо бояться. Это очень хорошо, что ни я, ни ты, милая Сана, ни разу не посмотрели друг на друга иначе… Так и останется все! Пойдем теперь, я вижу, что твой брандмайор заждался тебя…

Он даже извинился перед пожарным, что нечаянно заговорился с Саной, и брандмайор, снова счастливый, завертел толстуху в модном «шерлокинете».

Князь подозвал коляску, сел.

— Домой, — сказал и поехал домой…

А дом у него теперь большой — влахопуловский.

В два этажа, большой сад, сбегающий к реке Уренке, трещит по ночам петушок флюгера, и личная стража — два линейных астраханских казака, денно и нощно дежурящих внизу дома. Даже попугай Влахопулова, которого покойник носил на пальце, тоже достался Мышецкому в придачу ко всей Уренской губернии. Летал теперь по комнатам, всегда сердитый…

В приемной лакей принял с плеч губернатора пыльный сюртук, подал халат и домашние туфли. Сергей Яковлевич равнодушно (он многое стал делать равнодушно) перебрал на подносе свежую почту.

— Читать не буду, — сказал князь. — Завтра…

Вдали еще гремела музыка, с треском рвались в небе шутихи. Веселье было в разгаре, а он не знал, куда деть себя в этом громадном пустом здании, чем заняться, к чему приложить руки. Полистал календарь: хотел выбрать день для поездки в Большие Малинки — к этим… к Жеребцовым! Подумал о мужиках — они ему понравились: обстоятельные. Знают, чего можно просить у губернатора и чего нельзя. Это — хорошо. И он, конечно, сделает для них все возможное. А невозможное делать не станет. И это уже, конечно, нехорошо, но… «Бог с ними!»

— Николас! — позвал князь лакея. — Зажгите же свечи.

— Я жду электричества, ваше сиятельство.

— Ну, ладно. Как хотите. Я вздремну…

И — вздремнул. Но, пробудясь, увидел входящего капитана Доемлюгу — тихонького, вежливого, добропорядочного. Разговор между ними, как и следовало ожидать, начался со взаимных колкостей, — они расправлялись еще за старое.

— Не могу ли я, — спросил Мышецкий, — знать, где погребен человек, о котором я всегда так искренне заботился?

— Кобзев-то?.. Так он зарыт по положению. Креста на могилу не пожелал, а мавзолей ему мы, князь, сооружать не стали!

— Что значит — по положению, капитан?

— А вот так… — И капитан показал рукою ровное место.

Помолчали. Неприязнь одного к другому грозила затянуть обоих в стародавнюю склоку, а это было опасно для спокойствия Уренской губернии, и жандарм первым решил выгребать наверх.

— Ваше сиятельство, — сказал со всей любезностью, — терпите же вы городового на углу? Так привыкните и к моей особе: служить нам вместе! И поверьте, что я к вам с открытым сердцем. Знайте же, ваше сиятельство: капитану Дремлюге ничего не надо — только бы Россия была счастлива! Вот как он глядит…

Сергей Яковлевич с трудом погасил улыбку. Спросил:

— Кадавр преосвященного уже вывезли из Уренска?

— Какой кадавр, князь? — обалдел жандарм.

— Ну, этот… — поморщился Мышецкий. — Труп!

— Тело-то? Да, ваше сиятельство. Вагон-ледник, все удобства. Отправили его на Почаевскую, где он смолоду подвижничал…

— А неприятный был старик! — выразился вдруг Мышецкий откровенно. — Ужасный негодяй и мерзавец!

— Тьфу-тьфу… — закрестился капитан. — О покойнике-то?

— О покойнике, милейший, только и говорить честно. При живом-то Мелхисидеке я смолчал бы… Ведь я ему, этому блудодею, еще хлеб должен остался! А теперь вот я и озеро Байкуль от монахов отберу. И мужикам — отдам: пусть рыбку коптят… Каково?

Дремлюга почти на все охотно соглашался. Хвалил князя за государственную мудрость. Привскакивал с кресла. Было видно, что рад Мышецкому, как собака приходу хозяина. Будь у него хвост — он бы показал, как вилять надо! Но князь не обманывался в своем жандарме. Понимал, что за всей этой неловкой лестью, за этой показной радостью таится дремучая, как чаща, страшная сила: едешь-едешь, да оглядывайся, как бы кистенем в темечко не шибанули!

— Итак, — посуровел князь, — что-либо серьезное имеете? Дремлюга достал две бумажки, одна из них (заметил Мышецкий) была рецептурным бланком. Глянул в первую.

— Хотелось бы, князь, — начал жандарм, — для всеобщего спокойствия, чтобы вы санкционировали высылку подозрительных элементов. Я даже не прошу ареста — хотя бы высылки.

— Догадываюсь, — отвечал на это Мышецкий, — что речь идет о рабочих-социалистах в депо?

— Именно так, князь. Ваша прозорливость… все такое…

Сергей Яковлевич открыл свое бюро, не спеша покопался в завале бумаг и денег, достал одну шпаргалку.

— Вот, послушайте, капитан, как вам нравятся эти стихи? «Наша жизнь — за Веру, Царя и Отчизну. Встань, очнись, подымись, русский народ. Прочь, долой вражью социалистов новизну. Русский человек на врага так и чешет вперед…» Что скажете?

— Все в рифму, князь, — помялся Дремлюга. — А что?

Сергей Яковлевич сухо щелкнул замочком бюро: