На Западном фронте без перемен

Вечером я намазываю оладьи вареньем, ем. Невкусно. Ладно, пойду отдам оладьи русским. Но тут я вспоминаю, что оладьи пекла мама, своими руками, и, наверно, мучилась от боли, стоя у горячей плиты. Сую пакет в ранец, для русских беру только две штуки.

IX

Несколько дней в поездах. В небе появляются первые самолеты. Минуем воинские эшелоны. Орудия, орудия… Вот и полевая железная дорога. Я ищу свой полк. Никто не знает, где он сейчас. Я где-то ночую, где-то получаю утром провиант и кой-какие туманные инструкции. И снова в путь, с ранцем и винтовкой.

Добравшись до места, вижу, что в разбитом снарядами поселке никого из наших уже нет. Слышу, что мы стали летучей дивизией, которую задействуют всюду, где ситуация принимает щекотливый оборот. К веселью это отнюдь не располагает. Мне сообщают о якобы понесенных нами серьезных потерях. Я расспрашиваю про Кача и Альберта. Но о них никто ничего не знает.

Продолжаю искать, блуждаю без всякого толку – странное ощущение. Еще дважды ночую как индеец. Потом наконец получаю точные сведения и во второй половине дня являюсь в канцелярию.

Фельдфебель там меня и оставляет. Рота вернется через два дня, так что отправлять меня к ним нет смысла.

– Как отпуск? – спрашивает он. – Хорошо, поди?

– Серединка на половинку, – отвечаю.

– Н-да, – вздыхает он, – если б не уезжать обратно на фронт. Вторая половина из-за этого всегда насмарку.

Я слоняюсь без дела, пока утром не возвращается рота, серая, грязная, злая, хмурая. Тут я вскакиваю, проталкиваюсь среди них, глазами ищу – вон Тьяден, вон сопит Мюллер, а вон и Кач с Альбертом. Мы кладем свои тюфяки рядом. Глядя на товарищей, я чувствую себя виноватым, хотя причин для этого нет. Перед сном достаю остатки картофельных оладий и варенья, чтобы и им немножко досталось.

Верхняя и нижняя оладьи слегка заплесневели, но есть можно. Их я беру себе, а те, что посвежее, отдаю Качу и Кроппу.

Кач жует, спрашивает:

– Материны небось?

Я киваю.

– Хорошо, – говорит он, – сразу на вкус чувствуется.

Я чуть не плачу. Сам себя не узнаю. Ну да ничего, теперь все наладится, вместе с Качем, Альбертом и остальными. Я на своем месте.

– Повезло тебе, – шепчет Кропп, когда мы уже засыпаем, – говорят, нас пошлют в Россию.

В Россию. А ведь там войны уже нет.

Вдали грохочет фронт. Стены бараков дребезжат.

* * *

Грандиозный аврал, всюду наводят марафет. Нас то и дело гоняют на построение. Осматривают со всех сторон. Рваное обмундирование заменяют вполне приличными вещами. Мне при этом достается безупречная новая куртка, а Качу, разумеется, полный комплект. Проходит слух насчет замирения, но вероятнее другое: переброска в Россию. Хотя зачем нам в России приличная форма? В конце концов все-таки выясняется: сюда едет кайзер, будет войсковой смотр. Вот почему столько проверок.

Можно подумать, находишься в казармах для новобранцев – восемь дней кряду сплошь работа да строевая подготовка. Поголовно все злые, нервные, ведь нам непомерная драйка без надобности, а уж парадная шагистика тем более. Как раз подобные вещи злят солдата сильнее, чем окопы.

Наконец свершилось. Мы стоим навытяжку, появляется кайзер. Нам любопытно, каков он с виду. Он шагает вдоль строя, и вообще-то я слегка разочарован: по портретам я представлял его себе выше ростом и внушительнее, а в первую очередь думал, что голос у него громовой.

Он раздает Железные кресты, говорит несколько слов то одному, то другому. Потом мы уходим.

Позднее мы все это обсуждаем. Тьяден удивляется:

– Он же самый-самый главный, главнее никого нет. Перед ним ведь каждый должен стоять навытяжку, вообще каждый! – Он умолкает и, пораскинув мозгами, продолжает: – Даже Гинденбург и тот должен стоять навытяжку, так?

– Верно, – подтверждает Кач.

Тьяден пока что не закончил. Еще некоторое время размышляет, затем спрашивает:

– А король тоже должен стоять перед кайзером навытяжку?

В точности никто не знает, хотя скорее всего нет, так мы считаем. Они оба уже на такой высоте, где по-настоящему навытяжку не стоят.

– Далась тебе вся эта чепуха, – говорит Кач. – Главное, ты сам стоишь навытяжку.

Но Тьяден совершенно заворожен. Его обычно сухая фантазия работает в хвост и в гриву.

– Ты прикинь, – провозглашает он, – у меня просто в голове не укладывается, неужто кайзер ходит в нужник, как я?

– В этом можешь не сомневаться, – смеется Кропп.

– Ну ты даешь, – добавляет Кач, – у тебя тараканы в башке, Тьяден, живо дуй в нужник, прочисти мозги и не рассуждай как младенец.

Тьяден исчезает.

– А мне, – говорит Альберт, – все ж таки хотелось бы знать: началась бы война, если б кайзер сказал «нет»?

– Да наверняка, – вставляю я, – говорят, сперва-то он и правда не хотел.

– Ну, если б не он один, а еще человек двадцать— тридцать на свете сказали «нет», то, может, и не началась бы.

– Пожалуй, – соглашаюсь я, – но они-то как раз не возражали.

– Странно, если вдуматься, – продолжает Кропп, – мы здесь для того, чтобы защищать свою родину. Но ведь и французы здесь опять же для того, чтобы защищать свою. И кто прав?

– Может, те и другие, – говорю я и сам себе не верю.