На заре…

нам любовь подарившее лето,

и оно нам поможет любить

до скончания света!

1992

Тревога

Вагонной плакальщицей осень

тоску на сердце нагоняет.

Сухие листья ветер носит,

дождь слезы изредка роняет

на тротуары из асфальта,

на стекла в августовской пыли.

Бродячий пес протяжным альтом

завыл.

Бегут автомобили,

пугая редких пешеходов

клаксонов резкими гудками.

Дымы из логовищ заводов

простерлись хищными руками

над прозябающей природой,

над потускневшими домами.

И я живу одной заботой:

что будет с ней,

что будет с нами?

1991

В парке

На фоне зданий городских

поблекли парки и аллеи.

Я красотой пленялся их

еще вчера. Теперь виднее

фасадов стройные ряды

под синевой небесной выси.

Прямые четкие черты,

как распорядок цифр и чисел,

ничуть не трогают души.

Я, как могу, их избегаю –

гуляю в парковой глуши,

стихами мысли излагаю,

где, растеряв свои листы

на карнавале листопада,

грустят деревья и кусты

в дыму сгорающих нарядов.

А я шепчу им: «Не беда,

всему свое приходит время.

Вот так же блекнут города,

когда листвы младое племя

вас украшает по весне.

Зима? И что ж, какая малость!»

И благодарные за жалость

они ветвями машут мне.

1991

Осенние оды

Час до полночи.

Пора листопада.

Свет фонарей разбросал по стеклу

призраков тени.

Из спящего сада

ветер уносит в холодную мглу

из облетевшей листвы хороводы.

Голосом сиплым, протяжно-глухим

он напевает осенние оды

им.

1991

Элегия

Сумерки чернеют,

тишина мертва.

В городских аллеях

мокнут дерева.

Лишь в окно стучится

бабочкой ночной

лист багряннолицый.

А всему виной

сеть из паутины.

Уж давно паук

свой дозор покинул,

но случилось вдруг

так, что с листопадом

одинокий лист,

пролетавший рядом,

на стекле повис.

С той поры, пленённый,

он печалит взор,

ветром иссушённый,

просится в костёр,

где сгорели братья,

как ненужный жмых…

Так сжигают платья

умерших больных.

1991

Надежды

«Напрасно я тешил надежду,

что звонкие льды октября

тоски моей серые вежды

затянут. Но жил я не зря,

на светлые дни уповая, –

их будет еще у меня!» –

так думал я, сидя в трамвае,

под вечер осеннего дня.

А он тарахтел колыбельной

бесхитростной песней колес,

и тусклый пейзаж акварельный

в душе растворялся от слез

невидимых внешнему миру,

проливших живительный ток

на было умолкшую лиру

украшенных рифмами строк.

1991

Первый снег

Первый снег в ноябре…

Разве выразить можно,

как на ранней заре,

нисходя осторожно,

млечно-матовых туч

покидая чертоги,

мягок, плавно-летуч

он ложится под ноги?

Первый снег в ноябре.

Уходящая осень

на его серебре

ожерелия бросит.

1991

Колыбельная

Унылый сад припорошён

ноябрьским снежком.

И я бреду — заворожён –

с кленовым посошком

тропою влажной. На земле,

в стерне усохших трав,

как искры в тлеющей золе,

лежат листы. Опав

в разгар октябрьских балов,

они уже бледны.

Изгибы мокнущих стволов

причудливо вольны

в застывших линиях ветвей.

и кажется порой,

что незаметный ток кровей

бежит под их корой.

Я прикасаюсь к ним рукой,

прощаясь до весны, –

пускай даруют им покой

заснеженные сны.

1991

Ода ноября

Всю ночь и утро ветер дул,

холодный сильный ветер.

Он тополя мотал и гнул

ветвей нагие плети,

нося опавших листьев рой

по грязному зазимку,

и так усердствовал порой,

что тонкие лозинки,

с подсохших осенью дерев

хрустя летели книзу,

стуча под ветреный напев

в рябую жесть карниза.

Я грелся чаем и смотрел

в окно на непогоду,

на хмарь небес, а ветер пел

ноябрьскую оду.

1991

Наблюдение

Реальность, обусловленная

виденьем субъекта,

за окнами трамвайными

медлительно текла:

текли столбы и здания,

деревья и проспекты,

текли автомобильные

и прочие тела.

Текли демисезонные

пальто и шубы зимние,

текли по-над прохожими

собаки и сурки.

Текли их отражением

витрины магазинные,

текли давно пустынные

фруктовые ларьки.

Текла немая очередь

за хлебными продуктами,

текли афиш оборванных

промокшие листы.

Текли пути трамвайные,

перемежаясь пунктами,

текли пооскудевшие

цветочные ряды…

Текли виденья смутные

и мысли отвлеченные,

текли, минуя чувственность

и разума весы,

и утекали в прошлое,

забвенью обрученные,

пустые и никчемные

минуты и часы.

1991

Туман

Город тонет в холодном тумане,

фонари наливаются светом,

расплываются контуры зданий,

иней шьёт для деревьев корсеты.

Тишина всё плотнее и глуше.

Только слышно — по мёрзлому снегу

чей-то шаг, чей-то говор досужий.

И не слышно привычного бега

суетящихся автомобилей.

Без обычного стука и звона,

подчиняясь неведомой силе,

проплывают трамваев вагоны.

За их окнами, как на витрине,

в восковой неподвижности — люди.

Миг ещё — и всё в мире застынет,

и уже продолженья не будет.

1991

Снег над городом

Синие сумерки зимние.

Желтые пятна окон

выткали ломаной линией

пятиэтажный район.

С раннего утра до вечера

с мглистотекучих небес

падало снежное сечево

в железокаменный лес.

Падало, вихрилось, таяло

и оставалось лежать,

словно к народу Израиля

вновь снизошла благодать.

Город, побеленный начисто,

стал вдруг и светел, и тих,

и на снегу обозначился

первый декабрьский стих.

1991

Тишина

Город изморозью сед.

Небо хмурится, но льётся

через тучи мягкий свет

от невидимого солнца.

В сердце нет уж той тоски,

той — по осени унылой.

Отчего ж и мне виски

так же не посеребрило?

Отчего в моей душе