В последний раз я видел Марвина всего несколько месяцев назад, и дверь его прекрасного дома была открыта, так что студенты могли заходить без предупреждения. Одна студентка-младшекурсница Массачусетского технологического института летом подрабатывала в цирке, а со сводчатого потолка дома Марвина свисала трапеция. Девушка скользнула вверх, как кошка, и раскачивалась над нами, пока мы спорили об искусственном интеллекте. Точно как сорок лет назад.
Когда устанавливали эту трапецию, я был юным протеже. Почему ее там подвесили? Не помню, но это было тогда же, когда в его доме появилась туба. Теперь она лежала под фортепиано; правда, ее не было видно за книгами, деталями от телескопа и прочими замечательными вещами.
Когда я ехал к дому Марвина, мне позвонил наш общий друг. – Не спорь с ним, он очень болен.
Я ушам своим не мог поверить.
– Но Марвину нет равных в споре.
Я оказался прав. Марвин сказал: «Замечательно, что ты критикуешь искусственный интеллект. Если ты ошибаешься, то поможешь усовершенствовать его. Все равно работы над ним предстоит еще куча. Если же ты в целом прав, то ты просто прав. Здорово же!»
Марвин почти наполовину сформировал наше современное самовосприятие. Его представление об искусственном интеллекте уничтожило миллион чужих представлений. Марвин рассказывал о будущем машин то, что люди боялись услышать. Но это не важно.
Важно то, что мысли Марвина о людях и наших эмоциях более или менее заменили собой мифологию Фрейда. Например, мультфильм «Головоломка» студии Pixar перекликается с лекциями Марвина, которые он вел несколько десятков лет назад, и даже внешне на них похож. (Он часто просил нас представить себе, как наш мозг помечает разными цветами воспоминания о разных событиях, чтобы мы смогли отреагировать на них теми или иными эмоциями.)
И все это можно было воспринимать независимо от его работы над основами информатики и технического вклада во множество других отраслей. Новейшие решения в области оптики для виртуальной реальности были разработаны под влиянием изобретений Марвина, например конфокального микроскопа.
Почему Марвин был ко мне так великодушен? Я ведь опечалил его. Не соглашался с ним на каждом шагу. Я ведь никогда официально не был его студентом, но все же он был мне наставником, вдохновлял меня, тратил много времени, помогая мне. Его доброта была абсолютной. Сингулярностью доброты.
Он приехал в Калифорнию в 1980-х годах, когда мне было за двадцать и виртуальная реальность начинала обретать очертания. Он сидел в шлеме – кажется, это была симуляция внутренностей гиппопотама и обстрела нейронами – и в то же время играл на совершенно реальном рояле, и два плана реальности прекрасно согласовывались друг с другом.
Музыка! Все знают, что Марвин импровизировал на фортепиано, приближаясь к стилю Баха – сознательная противоположность, – но никогда не шел по проторенному пути. Его привлекали непонятные музыкальные инструменты, которые я привозил со всего мира. Поскольку для Марвина было новым абсолютно все, даже стиль Баха был у него совершенно ни на что не похожим. Марвину недоставало способности уставать или скучать или впадать в любое другое состояние, в котором невозможно посметь удивиться постоянной новизне реальности.
Помню, как Марвин говорил своей дочери Маргарет и мне о своем восприятии философии Алана Уоттса. Сложно представить себе философа, более далекого от Марвина, чем склоняющийся к восточным течениям Уоттс, но Марвин считал, что Уоттс говорил потрясающе мудрые вещи о смерти. Вспоминаю, как Марвин высказывался о взгляде Уоттса на то, что реинкарнация – способ интерпретации людей с точки зрения волны, в противоположность интерпретации с точки зрения частицы. (Не то чтобы Марвин или Уоттс поддерживали точку зрения о том, что человек выживает в цепочке инкарнаций. Наоборот, свойства и склад личности в конечном итоге проявятся заново, в похожих или новых сочетаниях в новых человеческих общностях.)
Помню, как весенним днем мы прогуливались по оживленным улицам Кембриджа возле магазинов и по дороге увидели младенца в коляске. Марвин начал говорить об этом младенце, как будто он был каким-то прибором или устройством, но я абсолютно точно знал, что он специально меня дразнит. «Это существо способно отслеживать объекты в поле зрения, но его способности к взаимодействию ограничены; у него еще не сформирован корпус наблюдаемых поведенческих свойств, которые можно соотнести с визуальными раздражителями».
О, эта лукавая улыбка. Он понимал, что я точно рассержусь и таким образом докажу, что я раб своих идей. Но Марвин так светился душевной теплотой, что его уловка не сработала. Мы рассмеялись.
Марвин считал юмор проявлением мудрости. С помощью юмора его ум замечал пробел, который нужно заполнить, новый способ стать мудрее. Я всегда думаю о нем, когда хочу быть немного забавнее, немного мудрее, немного теплее и немного добрее. На моей памяти, ему это всегда удавалось.
