На земле и на небе

Катя поставила перед ней тарелку и, подперев щеку кулачком, с удивлением смотрела на обратное превращение Шуры-женщины в Шуру-ребенка, жадно, со вкусом поглощающего простенькую пищу. Потом они ели приторно-сладкое кокосовое печенье, запивая его крепким чаем. Лицо Шуры порозовело, а щеки хоть и остались впалыми, но опять на них появился легкий румянец.

И она стала рассказывать. Слезы свои она уже выплакала, а теперь решила выплеснуть и слова, тяготившие ее по-детски не защищенную душу. Слова, налетая друг на друга, казалось, мешали ей, но она пробиралась, как сквозь чащу, раня себя, но постепенно выходя на свет из темноты отчаяния.

— Представляешь, я захожу, а у него руки трясутся, я опять в палату к мужикам. Что делать? Не хочу, чтобы он оперировал Славика. Ведь сделает что-нибудь не так своими трясучками.

— Шурочка, — остановила ее Катя, — давай по порядку, а то я ничего не понимаю. Славику сделали операцию?

— Да, сделали. И сейчас пальчики на ногах зашевелились, — значит, жить будет, ходить будет, любить будет…

— А какая травма у него была? — опять заставила ее сделать паузу Катерина.

— Я точно и не знаю… — Шура вздохнула. — На нем живого места не было. И сотрясение мозга, и ребра поломаны, и самое главное — позвоночник порушен.

— Значит, операция прошла удачно?

— Слава Богу!

Шура вздохнула и стыдливым жестом перекрестилась.

— Его завотделением оперировал? — спросила Катя.

— Нет-нет! — Шура решительно замотала головой. — Я к нему как-то утром зашла, а у него руки трясутся. Я как посмотрела на эти его трясучки, поняла — зарежет, а потом скажет, что сделал все что мог. А что он может, если руки его не слушаются?! Я тогда к мужикам, что уже выздоравливают. Спрашиваю, кто здесь еще оперирует. Ну назвали мне еще двоих хирургов «фифти-фифти».

— Это как?

— Это одна удачная операция на одну неудачную приходится. Те, кто выздоровел, говорят, что хороший процент, а кому не повезло, тот уже ничего не говорит, у того бирки к ногам привязаны.

Она вдруг умолкла, глядя в одну точку. Глаза ее были пусты. Казалось, мысли ее витают где-то далеко. И мысли горькие, страшные, тяжелые.

— И что? Что со Славой? — спросила Катя, стараясь вернуть подругу к реальности.

— Ах да, — спохватилась Шура. Она глотнула остывший чай и продолжила: — Только ты не перебивай, мне и так трудно.

— Хорошо-хорошо, — заверила ее подруга и погладила по руке, успокаивая.

— Тогда я к тете Клаве. — Шура отставила кружку, положила руки на колени, как делают маленькие девочки, и продолжила: — Душевная такая тетка. Я к ней иногда заходила чайку попить. Так вот, она говорит, что пришел к ним какой-то молодой хирург с искрой божьей. На одном пациенте крест поставили, так ему потренироваться дали. Я потом этого выходца с того света видела — он уже за медсестрой приударяет. Тогда я к нему, с искрой который. А он, оказывается, такой плюгавенький, ножки колесиком, а пальцы на руках длинные, худые. Вот как я увидела эти пальцы, так и говорю, сколько денег надо — добуду, только оперируй моего мужа. А он даже не удивился. «Если будет приказ, — так спокойненько отвечает, — прооперирую». Ну я опять к этому, с трясучкой. Хочу, мол, чтоб этот плюгавенький оперировал, Василь Васильичем звать его. А заведующий вроде даже и обрадовался. Видимо, сам не уверен нынче в себе и не любит тяжелых случаев. Значит, написала я заявление. И жду. Славика к операции готовят. Я опять жду. Оперируют. А я как замороженная, ничего не чувствую. Сроду в Бога не верила, а тогда только одно в голове — «спаси и сохрани». Не знаю, сколько времени прошло, только смеркаться стало. Выходит мой Василек, личико с кулачок, как-то весь осунулся. Я к нему. А он еле губами от усталости шевелит. Я, мол, его собрал в кучку как мог, теперь все зависит от его желания жить. Если, мол, есть зацепки для жизни — выкарабкается. А я сижу и думаю: зацепка я ему или нет. Ну, раз не женился, — значит, нет. Тогда к телефону, звоню ребятам, спрашиваю, есть ли у Славика подружка. Нашла в конце концов. Пришла его цаца, личико, ручки, ножки, попочка — высший класс, как в журнале. Зашла его красавица в палату, посмотрела на искалеченного Славика, поморщила носик — и поминай как звали. Я ей потом еще пару раз звонила — да без толку, видимо, уже к другому переметнулась. Кому же охота с калекой оставаться.

— Но ты же осталась, — не удержавшись, все же перебила Шурин рассказ Катя.

— Я другое дело. Он мне родной. Санькин же отец.

Она вновь ненадолго задумалась.

— Но Саню я все же побоялась привести, он у меня впечатлительный. И так настрадался.

И она вздохнула, видимо вспоминая неудержимые слезы Саньки.

— Так и сидела я у постельки Славика, держа за руку, пока он не открыл глазки. А как открыл да улыбнулся, все поняла — есть зацепка, хочет он жить. И никакая цаца ему не нужна. Славик выздоровеет — другую найдет, еще лучше прежней.

Катя смотрела на счастливое лицо подруги и удивлялась ее душевной щедрости. Ни капли ревности, зависти или злобы не было в ее незамутненной детской душе. Только радость жизни, которой она готова была поделиться со всеми.