На земле московской

— Ты поешь давай, тут бабка припасла творогу со сметаной. — И наказывала передать, что ни Буренка, ни хохлатки не обойдут тебя своей милостью.

— Ах, Катя, Катя, ну за что мне все это? — вытирая ладонями смоченные слезами щеки, спросила Нина.

Седов спешил, изворачивался как мог, выпрашивая у хозяйственников то олифы, то краски на ремонт комнаты, в которой жил до войны с покойной матушкой, а сейчас готовился перевезти к себе Нину. Он спал урывками, однако не чувствовал усталости, успевал на работе и дома.

Женщины в цехе опять заговорили: «Ну, не узнать парня!», как говорили несколько месяцев назад, когда осунувшийся и постаревший Данила тяжело переживал измену Нины. Но теперь в эту фразу они вкладывали совершенно иной смысл, глядя на деятельного, не скупящегося на улыбки Седова.

Нине сразу понравилась отремонтированная, старательно-прибранная комната с двумя шкафами книг.

В чисто вымытое окно заглядывала подстриженная липа с тонкими, тянущимися от ствола, почти веерообразными сучьями. Какую же зеленую папаху весной нахлобучит на себя эта соседка!

Нина села на тахту, а Данила стоял у двери, смотрел на нее во все глаза. Она только сейчас заметила, что глаза его, глубоко посаженные, не просто серые, а с налетом голубизны, как бывает у детей.

У Виктора Лунина цвет глаз то голубой, то темно-синий в минуты гнева, непостоянный, как и он сам.

Нина уже могла думать о Лунине спокойно, как о постороннем человеке. И Екатерина, вероятно уверенная в этом, передавая заводские новости, не обходила молчанием и Лунина. Говорили, будто Виктор по состоянию здоровья признан негодным к военной службе в военное время и собирается завербоваться на Колыму.

Данила, по догадкам Нины, испытывал повышенную заинтересованность в судьбе Лунина, хотя пытался скрывать это от нее.

— Убей меня бог, Катенька, он ревнует меня к Витьке! — делилась Нина с подругой своими наблюдениями.

Однажды, когда Данила вернулся с работы и, на правах близкого человека, не постучавшись, открыл дверь, Нина, до того ковыляющая с протезом по комнате, вдруг вспыхнула, испуганно метнулась было к кровати, но, потеряв равновесие, упала.

— Зачем так, зачем? — закричала она, не позволяя поднять себя. — Вот научусь ходить, тогда врывайся…

— Ну, извини меня дурака, Ниночка, извини…

Она взглянула на него, смягчилась и, улыбаясь сквозь слезы, проговорила:

— Ломишься, как медведь в сказке к Машеньке в землянку…

Нина быстро поправлялась, уже предвкушая тот день, когда сможет выйти на работу, — правда не к станкам, а контролером в цех. Мерительные инструменты она заблаговременно изучала с Данилой. Он хвалил ее за понятливость и находил «несомненные способности к техническим наукам». Тогда не нужно будет целыми днями сидеть дома одной и ждать мужа.

Данила возвращался всегда оживленный, надышавшийся свежего воздуха по пути, и то ли в шутку, то ли всерьез уверял Нину, что бежал до дома взапуски на удивление всем прохожим.

— Мочи нет, как истосковался по тебе!

Накрытый стол дожидался Данилу. Он потирал от удовольствия руки.

Нина всегда ухитрялась из скудных военных запасов приготовить что-нибудь вкусное. Данила ел и только похваливал. Нина раньше не знала за собой кулинарных способностей. Она много чего не знала о себе. Бывало, Нина больше часу едва могла усидеть за книгой, а, закончив школу, чтение относила к пустым занятиям, предпочитая, как она говорила в свое оправдание, «общение с людьми».

Сейчас Нина дочитывала библиотеку Данилы, и ему приходилось чуть ли не силой выгонять ее на улицу погулять.

Город отдыхал от воздушных налетов; они становились все реже, а мастерство зенитчиков — точнее.

Первая военная весна, чуть стаял снег, открылась огородниками. Получили участок и Седов с Ниной. На землю они возлагали не только хозяйственные надежды: поездки за город, несмотря на тесноту в поездах, приносили большое удовольствие.

Нина загорела на воздухе, а волосы стали еще светлее. Данила уговорил ее купаться. Невдалеке от города текла речушка, и в ней можно было поплавать. Искупавшись, Данила брался за тяпку, а Нина ложилась читать в тень.

Однажды мужа вызвали в военкомат, он отсутствовал часа три, показавшиеся Нине целой вечностью. Она знала, как Данила все время рвался на фронт, правда, это было до их совместной жизни, а каково его настроение теперь, она боялась спрашивать.

И он молчал. Впервые что-то похожее на отчуждение вставало между молодыми супругами.

В его отсутствие Нина вымеривала шагами комнату, стыдила себя и спрашивала: «А как же другие жены фронтовиков?» Потом прилегла на диван и внезапно уснула: такое иногда случалось с ней в минуты большого нервного напряжения.

Данила вернулся из военкомата, как всегда чуточку запыхавшийся. Она встала ему навстречу, в висках стучало от волнения.

Он бросился к ней, усадил на тахту.

— Я очень просился на фронт, Ниночка, но я остаюсь…

«Значит, просился, все-таки, не посчитался со мной…» — отметила про себя Нина, но в тот же миг ей стало совестно своих мыслей и боязно, как бы Данила не догадался о них.