На земле московской

Валентина Степановна — простая душа — была полной противоположностью мужу, и Аграфена Егоровна, любя ее, не терпела в ней одного — унижения перед своим Гришей и во всем ему потакания. На эту тему между женщинами не затихал вечный спор. Впрочем, Валентина Степановна соглашалась, что ей не хватает характера поставить себя с мужем на одну доску, но и не очень жалела о том, знай твердя одно:

— Гриша хороший отец, человек с устоями…

— Дались тебе эти устои! Не устои, а домострой, Катя говорит, — ворчала бабка. — Беззащитная ты какая-то, Валентина, погляжу я на тебя, — прибавляла она сочувственно. — Сама работаешь, свой кусок ешь, не тебе мужа бояться.

Валентина Степановна, не дослушав, начинала всхлипывать и убегала на свою половину, — так с ней часто случалось в последнее время.

Аграфена Егоровна, понедоумевав, что это творится с бабенкой, — худа, как скелет, ходит — костями гремит, — приписывала все войне: устала, нервы сдали. И за своим горем забывала про странности соседки. А сегодня и Катя на нее внимание обратила.

— Что-то, тетя Валя, вы будто сама не своя? Неприятности какие?

— Ой, с чего это ты взяла, неприятности? Накося, придумают бог весть что… — высоким ненатуральным голосом начала оправдываться соседка, пятясь к двери. — Прийти к людям посидеть нельзя.

Аграфена Егоровна махнула рукой.

— Ладно, потом у нее допытаюсь, в чем дело. Должно быть, все из-за Гриши ее с устоями. Приедет домой, до полночи слышно ту да ту… Шпыняет по всей видимости, бедную… Давай, садись поешь, — обратилась она к внучке, смахивая фартуком с покрытого клеенкой стола.

— Мало посплетничала, мало, — встретил Григорий Петрович жену язвительной репликой, стоя у отодвинутого шкафа и подмечая испуганный взгляд жены, устремленный на то, что было в степе. — Ну, выкладывай, какие новости принесла сорока на хвосте?

— Гриша, опять? — спросила Валентина Степановна, не слушая слов мужа и продолжая смотреть на стену за шкафом.

— Что, опять? — огрызнулся он, напрягаясь и пыхтя от усилий поставить шкаф на место, который закрывал низенькую дверь в тайник.

— Нет, с меня хватит, я не выдержу! Вон и соседи уже замечают, — заговорила она, мечась по комнате и бесцельно хватаясь то за одну, то за другую вещь.

Григорий Петрович остановил жену, пихнул на диван, сам плюхнулся рядом и, буравя ее взглядом, заговорил:

— Не для себя стараюсь, понять пора. Вот не посчитаются с моей инвалидной рукой, возьмут на фронт, как жить тут без меня будете? Во что одевать, обувать парня? На какие шиши? На свое жалованье? Эдакий-то молодец и в потрепанных брючонках, в засаленном пиджаке? Матерью еще называешься! Твердокаменная ты, Валентина!

Жена молчала, зная, что лучше не дразнить мужа возражениями, не связываться с ним. К тому же его, вот такая неуемная, любовь к сыну обезоруживала ее, смягчала.

— Да, но зачем же чужое брать, ведь фронтовикам люди дарят, возможно, последнее отдают: белье теплое, одежду, — не удержалась, робко проговорила она. — Не надо бы, Гриша, нехорошо, совестно…

Сухое смуглое лицо Григория Петровича передернулось в нервном тике, но он пересилил себя, заговорил спокойно:

— Ох, и блаженная ты у меня, Валька! Не заболей у Вити глаза — и он бы был фронтовиком. Соображаешь, куда я клоню? Однако в комитете комсомола обязательно кому-то работать нужно, и здорово работать. Он и по ночам там на ногах… А тут с невестой несчастье. Господи, да можешь ты хотя бы посочувствовать ему?

Валентина Степановна, уткнувшись лицом в плечо мужа, зарыдала о своей подневольной, запутанной жизни.

— Ну, будя, будя, поплакала и точка. Ишь в три ручья разливаешься, будто похоронила кого.

Григорий Петрович сам утер ей слезы, поцеловал в голову.

— Теперь признайся, что Ермолиха замечает за нами? Старуха глазастая, догадливая… Неужели ты ей проговорилась сдуру?

— Плачу я все время, Гриня, вот она и удивляется…

— Верно, глаза на болоте. Поостерегись в другой раз слезу пускать. Слышишь?

— Слышу, Гриша. Сама бы рада…

— Тогда не шастай к ней, нашла товарку! У самих у них хвост в грязи замаран, не Ермолихе нас подозревать, — закричал Григорий Петрович, успокаиваясь. — Я же говорил тебе, я ничего уже не беру. Пропади все пропадом!

Это было правдой, Лунин не обманывал жену, тем более что он находился на грани разоблачения из-за Витенькиной халатности.

Помылся парень в одном из цеховых душей и забыл на окошке часы. Уборщица подобрала их и узнала по ремешку: месяц назад она получила похоронную на сына и отнесла часы своего Володи в подарок фронтовикам. Но вот, оказывается, кто-то позарился на них в тылу!

Молодой Лунин примчался домой в тот же вечер, Григорий Петрович отпер дверь и испугался: на Витеньке лица не было. Он молча попятился, пропуская его в переднюю, сердце неистово заколотилось.

— Что, Виктор, что?

Сын, не раздеваясь, стоял в прихожей и пристально смотрел на отца.

— Витенька, Витенька, — забормотал Григорий Петрович, топчась вокруг.

Сын заревел и уткнулся ему в грудь.

— Подвел ты меня с часами, батя, очень подвел, — всхлипывая, выговаривал Виктор. — Кончена моя жизнь! Отовсюду выгонят, опозорят…