На земле московской

— Ну, слава богу, обрадовала ты меня. Сирота ведь Нинушка, и пожалеть ее некому. Была тетка, и ту давно похоронила. — Аграфена Егоровна замолчала. — Пленных вояк тут мимо нас прогоняли, — вновь заговорила она. — В женских платках, в валенках из соломы, видимо-невидимо. Ты только бы посмотрела, Катя, весь народ из домов высыпал. Некоторые бабенки, которые на мужей похоронные получили, разъярились, бегут за ними. Самосуд хотели устроить. Эх, если бы к весне с войной покончили. Да нет, где там, силищи со всего света собрал, — сама себе ответила бабушка.

Наговорившись вдоволь, они легли спать, уже в несколько поостывшей комнате: топленная днем лежанка едва сохраняла слабое тепло.

— Пораньше встану, затоплю, — пообещала, зевая, бабушка, — Наденька проснется, у меня всегда теплынь, — добавила она, укутывая сверх одеяла клетчатой шалью ноги.

Кате нигде так хорошо не спалось, как в родном доме на диванчике, несколько коротковатом для нее. В два лицевых окна светила луна, и отчетливо виднелись серебристые серые орнаменты на лиловых обоях, что были еще при отце.

Она быстро уснула, но голос бабушки разбудил ее.

— Вроде стучится кто-то?.. Господи, никак Слава, легок на помине! — И побежала открывать дверь.

Катя увидела брата у печки в коротковатой шинели, со знакомым шарфом на шее, который она ему связала.

— Ну и промерз я, — первое, что произнес он, стягивая с рук варежки. — Операцию тут одну за городом проводили. Успешно! Командир отпустил часочка на два погреться. В казармах-то у нас не жарко.

Слава похудел и, казалось, еще подрос. Черные при светлых волосах, вразлет, брови придавали мужественность его лицу.

— А вы тут как живете-можете? — спросил он. — Катюша, здравствуй! Очень рад тебя видеть. Вот на, держи, — брат стал высыпать из кармана шинели пустые гильзы на стол. — Наденьке игрушки!

— Еще чего не доставало! Страсть-то какая. Спрячь лучше, — вступилась бабушка. Затем, притянув к себе внука, стала целовать его.

— Одержимый мой, вошел, даже не поздоровался как следует с бабкой, а у меня сердце по тебе изболелось. Рано тебе винтовкой махать, учиться бы надо.

— Мое от меня не уйдет. Войну вот свернем, за парты сядем.

— Слава, ты что-то мудришь насчет фронта? — осторожно спросила Катя, лишь только бабушка вышла на кухню подогреть картошку.

Брат вспыхнул.

— А ты за кого меня принимаешь? Обидно, поверь, здоровенному гаврику есть казенный хлеб в тылу!

Катя ничего не успела возразить брату, в комнате появилась бабушка.

Славу накормили, стали укладывать спать, совсем как маленького мальчика: помогли снять валенки, накрыли одеялом. Будильник он завел на час ночи, едва успев пошутить:

— Восемьдесят минут давлю храповицкого, — и, коснувшись подушки, уснул.

Во сне Слава вскрикивал, метался, громко постанывал. Бабушка то и дело вставала к нему, удобнее клала голову, целовала в теплую щеку. Катя слышала, как она шепотом принималась читать молитвы, в которых просила у бога продлить ей жизнь для сирот, чтобы она могла послужить им своими старческими руками, наставить уму-разуму.

Аграфена Егоровна не дала затрещать будильнику, сама разбудила внука, заперла за ним дверь. Под утро она немного вздремнула, и этого ей было достаточно. Буренка уже мычала во дворе, кудахтали куры, — все несложное бабкино хозяйство, но как оно годилось им в тяжелую зиму!

Пока Аграфена Егоровна доила корову, убирала за ней, проснулась Наденька, кинулась к матери.

За завтраком бабка выставила все свои прикопленные запасы: на сковороде шипела яичница-глазунья, в глиняной миске стояла сметана, а из Катиной пайковой крупы была сварена молочная каша.

— А вот и я снова, не ждали небось! — раздался веселый голос с порога, и в дом вошел Слава. — В награду за проявленную вчера смекалку и прочее при поимке одного типа, уклоняющегося от воинской повинности, — отпущен на побывку домой до одиннадцати ноль-ноль, — отрапортовал он, ставя винтовку в угол. Бабка выскочила из-за стола.

— Родимый ты наш защитничек, присаживайся. Ешь, пей. Про воинские твои дела выспрашивать не смею, но одно прошу: береги ты себя, не подставляй зря голову.

— Есть, беречь голову! — взял под козырек Слава.

Он разделся, помыл руки. Подойдя к столу, ахнул:

— Да ты у нас, старушка, на десять ступеней выше самого изворотливого хозяйственника в части! Просто не верится, что существуют на свете такие вкусные вещи. Молодчина ты у нас.

— Не я молодчина, а Буренка с хохлатками свое дело знают, — возразила бабка.

После завтрака Слава надел стеганку, прихватил топор и вышел во двор: дровец заготовить и, может, подправить что у коровы в хлеву, благо выпала такая возможность. Ведь как-никак единственный мужчина в доме.

— Катя, у меня стихи новые есть, нацарапал кое-что, — крикнул он из коридора. — Будет время, почитаю.

— Иди, работничек мои, иди, — ласково проводила его бабушка.

Аграфена Егоровна управлялась у русской печки, ловко ставя внутрь ухватами чугуны с кормом для коровы. Она была большой почитательницей стихов внука и очень любила слушать, как он декламировал их.