На земле московской

Прежде чем ответить, Нина с подчеркнутой настойчивостью разглядывала подругу, в голове все время вертелись мысли:

«Значит, протеже своего захватила… А он не откажется от хромоножки?»

Подавив в себе раздражение, Нина согласно кивнула: зови! В глубине души она знала, что раздражение вызвано болезнью, отчаянием, раздумьями, как жить дальше, — но уж, конечно, не Катей и не Седовым.

Она слегка приподнялась, опершись локтями о подушку и смотрела, как входил Данила в коротеньком не по росту белом халате. Смятение охватило Нину. Его привычная добрая улыбка, радость в устремленных на нее глазах — на миг спутали всякое представление о реальности, будто никогда и не было ни Виктора, ни ранения, а вот пришел Данила в один из ясных, ничем не омраченных дней их дружбы.

— Нинушенька, здравствуй, почему так долго не звала нас, мучила зачем? — заговорил он дрогнувшим поначалу голосом и разом вернул ее к тому, что случилось.

Она нахмурилась, опустила веки. В глазах стояли слезы, и было не по себе от его вопроса.

— Вы меня скоро возьмете отсюда? — заикаясь, спросила Нина. Губы ее тряслись, и слезы уже катились по щекам.

— Да хоть сегодня, если отпустят, — сам не зная, что он говорит, пообещал Данила.

«Сумасшедший, и чего плетет!» — возмутилась про себя Катя, а вслух сказала:

— Нина, тебе надо будет выздоравливать…

— Ну поправлюсь, а дальше что? — теребя пальцами кромку одеяла, тихо спросила Нина. Она сидела потупясь, и было видно, как билась и дрожала жилка у нее на шее. Данила смотрел на эту жилку и не открывал рта, он, мужчина, не ручался за себя, пока не соберется с силами: мог всхлипнуть, закричать.

Катя встревожилась: молчание слишком затягивалось.

— Напрасно, Нинок, беспокоишься, — заговорила она, — дела найдутся, было бы желание…

— Желание, желание, — раздраженно отозвалась Нина, окидывая обоих посетителей быстрым, гневным взглядом, — мои желания теперь коротенькие…

Глава 15

Поездки домой были для Кати всегда праздниками: вдоволь насмотреться на свою Наденьку, сытно поесть, отоспаться в тепле.

Катя обычно подгадывала поездки после дневной смены, чтобы потом выходить в ночную, тогда у нее получалось в запасе почти целых два свободных дня.

Она приезжала с гостинцами: подкапливала крупу, кулечек песку, а иногда удавалось получить для Наденьки конфеты-подушечки.

Всю дорогу в полтора часа Катя проспала, разморившись от тепла и усталости, положив голову на столик. Во сне она увидела Андрея, будто нес он в руках огромный белый букет ромашек, шел по зеленому полю, а она ждала его на опушке леса. Потом они куда-то ехали между сопками в открытой машине, в той самой, в которой муж однажды брал ее с собой на границу, и знойный душистый ветер обвевал Катину голову.

— Пора, девонька, пора. Ишь, как умаялась, — послышался рядом голос женщины, и Катя проснулась.

Поезд замедлял скорость. В тамбуре дымили махоркой, и кто-то из раненых бойцов увлеченно рассказывал про разгром немцев под Москвой.

— Ну, теперь двинули, лиха беда начало. Главное, собственными руками фрицу ребрышки пересчитали и знаем, бить его во́ как можно, хоть он ихним фюрером объявлен непобедимым, — рассказчик, вставив в рот «козью ножку», глубоко затянулся. Катя успела увидеть прищуренные глаза, загрубевшее на морозе и на ветру лицо.

Глубоко вдыхая чистый, будто родниковый воздух городка, Катя шла, всматриваясь в домики с белыми крышами, не потревоженными войной. Если бы не стремительный удар наших войск под Москвой, могло бы быть все иначе и в городке и в ее судьбе… Страшно подумать! Старинный русский городок с названием, в котором слышалось что-то от монгольско-татарской речи, лежал беззащитный, трогательный…

На крыльце Катя обмела валенки веником-голиком и тихонько постучала в окно.

Оберегая сон девочки, они сидели с бабкой на кухне при свете семилинейной лампы.

— С утра заправила, чуяло мое сердце, что ты приедешь, — сказала Аграфена Егоровна, показывая на лампу, и продолжала в неполный голос: — Вячеслав меня беспокоит, на фронт, глупый, рвется, хотя его года не вышли…

Аграфена Егоровна сидела за столом в своей привычной позе: руки сложены под грудью, на голове синий с горошинками платок, завязанный под подбородком. В ласковых светло-карих, устремленных на Катю глазах ожидание и тревога: что-то она скажет.

— Ничего, старушка, не волнуйся. Никто на фронт его не отпустит.

— Ты правду говоришь, Катенька? А я за ночь-то чего не передумаю… С вечера усну, а потом хоть глаза выколи.

Она собрала поесть: толченой картошки с молоком, щи с сушеными грибами — любимое Катино блюдо.

Наденька спала, разметав по подушке руки, русые волосенки ее были спутаны.

— Днем на улицу спать вывожу в саночках. Укутаю ее дедовой шубой, щечки как помидоренки разрумянятся. Никакой мороз ей нипочем! — похвалилась бабушка. — А как там Нина-то, ты давно была у нее? — спросила Аграфена Егоровна, когда они вернулись снова на кухню.

— Позавчера навещала. Поправляется понемножку. Врач говорит, что хромать она почти не будет.