На земле московской

Очень напугал их однажды Слава, сообщив задним числом, как он, «не чувствуя никакой хвори, прожуировал в госпитале целых полтора месяца, потому что, видите ли, у него нашли какое-то затемнение на легких! Что ж, — на солнце и то есть пятна. Чего же хотят от человека? — саркастически философствовал он. И уж совсем мрачно заключал: — Отныне я не могу считать себя не только сержантом, но и солдатом. Я чиновник, как та небезызвестная вам Мая Н.»

— Господи, святые угодники, вняли моим мольбам. Так Маечка же на почте работает! Неразумное дите, Аника-воин. Катенька, пропиши-ка ты ему сама, чтобы он не гневил бабку. Куда определили, пусть там и несет свою службу. Чего надумал, с солнышком сравниваться! — взахлеб обсуждала письмо Аграфена Егоровна, и, вздыхая, добавляла: — Накося, больше месяца проболел!

— Мама, а почему вон та тетя в красном платке то улыбается, то плачет? Разве так бывает? — прервала размышления матери Наденька, показывая на высокую, дородную женщину с двумя медалями на пальто.

— Не свои, сыновнины надела, — всем поясняла она про награды, которые, увы, никогда не покрасуются на груди родного солдатика. — А уж парень-то какой был, всем на загляденье!

— Бывает, девочка, все бывает…

А подслушавший их старик, подхватил:

— Да уж, что и говорить. Сегодня радость и тризна бок о бок ходят.

Дома Екатерину встретили гости: Нина с Елизаветой Силовной прикатили.

— Принимай нежданных, — загудела тетя Лиза, поднимаясь из-за стола, как видно под хмельком. — Бабуль-ка твоя нам такой прием оказала… Ну, родная душа и только!

При этих словах тетя Лиза притянула к себе Аграфену Егоровну, трижды расцеловала.

— Горе у меня, Катерина, горе… Братана фрицы жизни порешили в ихней самой неметчине. За два дня до победы… Сорок восемь часов не дожил. Как припомню про эти самые часы — все нутро огнем жгет. А ну, извлекай, Нинушка, припасы. С первого дня войны берегла до сегодняшнего!

Нина предупредительно вытащила из сумки и водрузила на середину стола поллитровку московской водки.

— Разливай! — скомандовала ей Вагонова, грохнув кулачищем по столу так, что зазвенела посуда. — Бывало, верите ли, выйдем с братаном на гулянку в деревне, — нам дорогу уступают. Знают — силища! Один на один не суйся. Сомнем, скрутим. А тут, почитай, пулька с мизинец клюнула и нет человека!

Выпили: сначала за победу, — Елизавета Силовна весь стаканчик, остальные пригубили, — потом, долив себе вновь, она попросила выпить по русскому обычаю за упокой души ее сродственника.

— Мальчишечка у брата остался, — снова заговорила Елизавета Силовна, — так что род Вагоновых не переведется. Пусть сноха, как знает поступят, баба красивая, долго не навдовствует. Племяша я выращу, на ноги поставлю! Своих после покойного мужа не осталось, не наградил, как говорится, господь бог; племянник — родная кровь! Эх, одна я среди вас горемычная… — воскликнула тетя Лиза и, помолчав, продолжала, обращаясь к Нине: — А за Седова в цехе рады-радешеньки, наград навоевал, скажи, полный иконостас. Вернется, — сидеть ему во всех президиумах!

К девяти вечера жители городка стали пристраиваться на крышах, чтобы посмотреть, как будет салютовать столица. Орудийные залпы до них не донесутся, а зрелище увидят величественное.

Тетя Лиза пожелала любоваться салютом с крыши, раз уже загостились и остаются ночевать под гостеприимным кровом Аграфены Егоровны. Покряхтывая, она полезла наверх первая по приставной лестнице, добротно сколоченной когда-то Славой.

Наденьке в честь исключительного случая разрешили лечь спать не в восемь по обычаю, а после салюта, тетя Лиза настояла захватить ее с собой на верхотуру, — пусть девочка запоминает, как праздновали люди победу и завоеванный мир!

Под всполохи московских салютов небольшой отряд местных работников милиции дружно палил из винтовок, а в ответ им с каждой крыши и с земли раздавалось ликующее «ура»!

— Ай да мы, от столицы-матушки не отстаем! — в перерывах между залпами азартно вопил Лунин и, приподнимая руки, потрясал кулаками.

— Поуймись, Григорий Петров, уж очень ты размахался, свалишься ненароком, — с ехидцей советовала тетя Лиза. И спрашивала: — А сын-то твой где же?

— Это я-то? Нипочем не свалюсь! Где прицепился, там уж накрепко, — неслось в ответ. — А Витя мой дома, у тещи в Москве… С Севера вернулся. Целехонек!

Далеко за полночь, когда наконец приутих городок и в половине Ермоловых тоже угомонились, Катя на цыпочках вышла на кухню, чтобы без помехи написать письмо Андрею. Целый день ее томило желание поговорить с ним, поздравить.

Стоило Кате написать первые строчки:

«Андрюша, милый, неужели приближается день, когда мы увидимся с тобой?» — как, уронив голову на листок бумаги, она заплакала. Поначалу это были слезы тоски и горечи: сколько пережито, подавлено желаний, а лучшие годы остались позади. Затем к ней пришло успокоение и вспыхнула радость.

Ее Андрюша с мальчишеским лицом, широкоплечий, с сильными руками, жив, невредим и теперь уже можно, ничего не опасаясь, мечтать о встрече. Как он войдет, улыбнется, возьмет ее голову в свои руки, и наверняка скажет: