На земле московской

Последнюю весточку Славы они получили два дня назад, — все тот же примелькавшийся треугольничек и почти с теми же словами. Они теперь вглядывались в него, брали на подозрение каждую буковку. Почти целый год, — страшно представить, — они ни о чем не догадывались. А у него изменились не одни письма, а и номер почтового ящика, что он объяснил переводом части в другое место. Не часть, а Славу перевели в госпиталь, и он утаил это, решив молчать до конца.

«Если выживу, то приеду и дома обо всем узнают. Ну, а если мне суждено на роду умереть, — что ж, они тоже узнают, им, надо полагать, сообщат по всей форме…» — писал он в письме к Тамаре.

Среди ночи от Андрея принесли телеграмму. «Принимаю меры. Берегите себя». И Катя с бабушкой, уже не обманывая друг друга, что будто спят, оделись и просидели до первой электрички.

В неясном свете наступающего утра лица у обеих выглядели серыми, утомленными. От усталости они почти не говорили между собой, думая о Славе в госпитале… Как ему, наверно, одиноко там, горько и тяжело от безотрадных мыслей. И как хочется домой, вот в эти невысокие комнаты с изразцовой печкой и окнами в палисадник!

«Бедный мой страдалец, пусть бы мне, зажившейся на свете старухе, выпали на долю твои муки, пусть во сто крат увеличенные, лишь бы избавить тебя. Есть ли после этого справедливость, бог в небесах? Сколько раз я сомневалась в тебе, господи, и теперь сомневаюсь!»

Аграфена Егоровна прошла в спаленку, поставила на стол складную иконку и стала молиться. В неплотно прикрытую дверь виднелась ее сгорбленная спина, серые подошвы подшитых валенок и слышался неясный шепот.

— За что, господи, за что наказываешь?

Катя уставилась в одну точку в стене, оцепенев от внутренней боли, сейчас она не верила ни в помощь Андрея, ни в чудо, что брат выживет. Слишком далеко зашла болезнь, а на дворе весна и у брата очень опасный возраст для такого заболевания.

Прощаясь, бабушка с внучкой не стали утешать друг друга, боялись вымолвить фальшивое слово.

После телеграммы целых три дня от Андрея не было никаких известий. На четвертый Кате принесли вызов на телеграф. Нина поехала с нею.

Апрельский день сиял над городом. Сухо, тепло, и уже появились на улицах поливальные машины.

Подруги ехали в трамвае, сидели у окна. Всю дорогу их провожали огромные надписи на облупившихся стенах домов, с длинными указательными стрелами: «Вход в бомбоубежище».

В первую военную осень им частенько доводилось отсиживаться в этих самых подвальных бомбоубежищах с распорядительными дежурными из домоуправлений. Прятался в них как-то и Слава, когда приезжал навестить сестру.

На телеграфе, как на вокзале, было полно ожидающих. На весь зал звучали названия городов и приглашения зайти в кабину.

Екатерина волновалась: где-то в Берлине на телеграфе сидит сию минуту Андрей, и вот-вот она услышит его голос, пролетевший через пограничные кордоны.

— Здравствуй, Катенька, — поздоровался муж каким-то не своим, тусклым, без живых интонаций голосом, и сердце сразу стало точно проваливаться куда-то.

Прильнув к стеклу приплюснутым носом, стояла по ту сторону кабины Нина. Ее широко распахнутые глаза следили за подругой.

— Сядь, Катюша, не видишь, что ли… — приоткрыв дверь в кабину, громким шепотом проговорила она.

Катя нащупала свободной рукой стул, села. Сердце понемногу возвращалось в привычный ритм.

…Получив от жены «молнию», Андрей в тот же день сумел вылететь к Славе в госпиталь.

Повидав за войну не мало смертей, майор не ожидал, что его так растревожит кончина Славы. Но те смерти были на поле боя людей здоровых, только что бежавших и кричавших «ура», а тут перед ним лежал до костей изглоданный болезнью, уже почти без признаков жизни, юноша с льняными волосами.

Не веря своим глазам, Андрей шепотом окликнул его по имени и в тот же миг увидел устремленный на себя потухающий взгляд. Он сначала ничего не выражал, а потом налился знакомым до боли огоньком радости, а склеенные губы с трудом разомкнулись.

— Андр-рю-ша… — с видимым усилием, будто по слогам, произнес Слава, собрав последние силы.

Под изголовьем у него нашли в блокноте нацарапанное карандашом:

«Я знаю, что умираю… Бабушка и Катя, простите ли вы меня? Мне сейчас пришло в голову, что, возможно, утаив о своей болезни, я поступил с вами жестоко. А может, и нет? Разом оплачете вашего неудачника Славку».

Эта записка, письмо врача и посылка с вещичками солдата, с двумя шелковыми женскими рубашками, приготовленными в подарок, где-то трясутся теперь в почтовом вагоне.

Скоро низенькая, заплаканная старушка, шаркая больными ногами, понесет с почты посылку в деревянном ящике, точно маленький гроб, по хорошеющим с каждым днем после войны улицам городка, по которым она когда-то, не помня себя от радости, несла из родильного дома новорожденного внука.

Глава 3