На земле московской

Данила Седов, отвоевав почти два года, успел поздравить Нину с днем окончания войны. А через два месяца к ней пришла похоронная из Берлина с письмом из части:

«Злая пуля засевшего на чердаке эсэсовца оборвала жизнь капитана Седова уже в мирное время. Горе товарищей, хорошо знавших его, не имеет предела… Мужайтесь, Нина Александровна, мы всегда с вами…»

— Катя, Катя, не может быть, нет, так не бывает! — кричала Нина, принимаясь в сотый раз перечитывать последнюю весточку Данилы. — Смотри, он писал: «Жди меня, теперь уже все позади!» А ты знаешь, он меня никогда ни в чем не обманывал. Скажи, разве это не так? — подступала к подруге Нина, умоляюще и требовательно заглядывая в ее глаза.

Тогда не выдерживала Катя и под каким-нибудь предлогом выскакивала из комнаты, чтобы украдкой выплакаться. Она понимала Нину: надеяться и ждать, потом быть твердо уверенной, что наконец-то дождалась, и вдруг… удар! Не всякий человек мог вынести такое! Нина заболела. Она почти не спала, таяла на глазах и на ампутированную в ступне ногу нельзя было наступить.

— Пусть она поживет у нас, пока не придет в себя, — сказала как-то Аграфена Егоровна внучке, сердясь на ее недогадливость. — Давно предложила бы это сама.

— Не раз, бабуся, думала, каюсь, да боялась. Не молоденькая ты у нас, тебе нелегко с хозяйством управляться.

— Ну, на доброе дело сил хватит! — возразила бабка.

В погожие дни Нина с утра до вечера полулежала в гамаке в саду, лениво перебирая спицами. Катя снабдила ее вязанием, — до осени хватит! И варежки Наденьке нужно и свитерок. Хитрая, — спасает от тоски, от дурных мыслей. Думать при вязанье и впрямь некогда: знай себе петли считай!

Когда Нина уставала, подзывала Наденьку: просила рассказать о подружках, о ребячьих делах.

После работы приезжала домой Катя, в Москве не оставалась. Тогда Нине совсем хорошо: костыль под мышку и вдвоем до леса.

Первой начинала Катя, рассказывала, как жилось с Андреем во Владивостоке, как родилась дочка. Воспоминания волновали ее, глаза блестели, на похудевших щеках разгорался румянец.

В такие минуты горе Нины будто отступало куда-то. Было и у нее, как у Кати: любовь, семья. Данила любил ее не меньше, чем Андрей свою Катеньку. Да, было!..

Нина сидела на пне под березой, костыль лежал рядом, примяв траву с ромашками. Она не сразу поняла, что плачет: текли и текли по щекам слезы. Хотела скрыть их от подруги, но Катя увидела, осеклась на полслове. И уже, что совсем не ожидала от нее Нина, вдруг попросила:

— Расскажи-ка мне про Даню. Небось многое найдется, чего я не знаю…

Лицо Нины выразило удивление; еще только сегодня она думала: нельзя, слишком больно касаться того, что навеки оборвалось со смертью Данилы! Хотелось забыть все, хотя бы на первое время, вырвать из памяти.

И все же, может, Катя права: нужно говорить, вспоминать и тогда, наверно, станет легче, особенно по ночам…

И тут Нине вспомнился один случай, как Данила, перевозя ее к себе, послал за вещами заводской грузовик.

— Можешь себе представить, Катя, зрелище? Я тебе, кажется, не рассказывала. Подъезжает эдакая махина к крыльцу, Даня на улицу, а шофер развеселый надрывается во все горло: «Приданое жениху привез, помогай разгружать!»

Заглянули в кузов, а там моя корзинка помятая вместо чемодана, зонт, подушка, фетровая шляпопенция. Помнишь, ты так мою зеленую шляпу называла?. — спросила Нина, и Катя впервые за последние десять дней увидела на губах у нее улыбку.

— Еще бы не помнить, отлично помню, Ниночка! — поспешила отозваться Катя.

— Ну вот, с тех пор Даня повадился дразнить меня невестой с приданым!

Где-то совсем недалеко закуковала кукушка, ей откликнулась другая, издали. Молодые женщины притихли, властно захваченные волшебством майского леса.

— Жить-то нам сколько, Ниночка, — помолчав с минуту, прошептала Катя.

— Одной… без него! — так же шепотом возразила Нина и закрыла лицо руками.

Катя поднялась с земли, не зная, что сказать, как утешить, с чувством безысходного сострадания смотрела на склоненную перед ней белокурую голову.

— Что же делать, Ниночка, нужно жить, — наконец проронила она, не удержала вздоха, подумала: «Сколько теперь молодых вдов, обреченных на одиночество!»

С этого дня, по наблюдениям Кати, в настроении Нины наметился перелом: то она становилась говорлива, особенно в лесу, и тогда имя Данилы не сходило с ее уст, то мрачнела при малейшем напоминании о нем, прятала глаза. Тогда Катя спешила перевести разговор.

Бабушке она наказывала следить за Ниной, не оставлять ее одну.

Аграфена Егоровна с грустью соглашалась:

— Уж и не говори, у самой сердце изныло на нее глядючи!

Заметив как-то усилия Аграфены Егоровны не оставлять ее одну, Нина сказала Екатерине: