На железном ветру

— Да, мсье Лентович, — это Париж, второй Вавилон, Здесь вы можете встретить кого угодно, вплоть до папуаса. И хорошо, если он сам знает, как его зовут. Где уж тут думать о паспорте! Возьмите моих несчастных соотечественников, русских эмигрантов. Вы понимаете, я имею в виду не бывших сановников и миллионеров. Гражданства у них нет, а потому они совершенно бесправны. Получить эмигранту французское гражданство чрезвычайно трудно, почти невозможно. Вот и живут на птичьих правах. Надо вам сказать, что раза два мне случилось укрывать у себя этих несчастных. А что прикажете делать? Набедокурят где-нибудь — их тотчас приговаривают к высылке из Франции. Выставят в Бельгию или Швейцарию, а тамошние пограничники тем же путем возвращают их обратно. Несчастных за нелегальный переход французской границы судят и водворяют в тюрьму. Каково лицемерие, не правда ли? Оставаться безупречной перед таким законом — не самая большая заслуга. Я это уяснила себе давно. Видите ли, христианское милосердие и наши законы — вещи несовместимые. Впрочем, с полицией отношения у меня самые хорошие. Правда, это не дешево обходится, но я не жалуюсь: благотворительность есть благотворительность. Дать полицейскому, у которого куча детей, куда более милосердно, чем глупому проповеднику из Армии Спасения.

Такой своеобразный взгляд на благотворительность развеселил Михаила. Эта женщина вряд ли обладала дельцовской хваткой. Рядом с узким практицизмом западноевропейского буржуа в ней уживалось простодушие, граничащее с инфантильностью.

— Верно, у вас есть какие-то свои планы? — сказала мадам Зингер. — Что вы умеете делать?

— Могу водить машину. Знаю бухгалтерский учет.

— Прекрасно. Французским вы владеете сносно, хотя, конечно, всякий тотчас узнает в вас иностранца. Но здесь это не такая уж большая беда. Вы имеете средства?

— Небольшие. Месяца на два хватит.

— В таком случае не спешите с устройством на работу. Постараемся подобрать вам что-нибудь приличное. И будьте разумны, мсье Лентович, обещайте во всех затруднительных случаях советоваться со мною.

— Непременно, мадам.

— И еще одно. Слушайте меня внимательно. В Лионе живет племянник моего покойного мужа, Жорж Ванштейн. У него механическая мастерская. Запомните: для полиции вы — мой племянник Жорж из Лиона. Жорж еврей — этим будет оправдан ваш акцепт. Все остальное я устрою.

— О, вы так добры, мадам! — воскликнул Михаил, в порыве искренней благодарности приложив руку к груди.

У Эммы Карловны увлажнились глаза — признательность молодого человека растрогала ее и доставила большое удовольствие.

— Питаться, если пожелаете, можете при пансионате, — сказала она вставая. — Завтрак в десять, обед — в три, ужин — в восемь вечера. И уж хотите вы того или нет, — мне придется называть вас попросту — Жоржем.

— Я буду только счастлив, мадам.

— В таком случае пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

По каменной лестнице они поднялись на второй этаж. От многолетней службы ступеньки стерлись посередине и имели вогнутую форму. Михаил подумал, что, возможно, когда-то их попирали сапоги королевского мушкетера, и тогда, наверное, по всему дому разносился воинственный звон огромных шпор. Несмотря на древность помещения, в нем не ощущалось затхлости. Напротив, воздух был напоен неуловимо приятным ароматом, напоминавшим запах какого-то драгоценного дерева — ливанского кедра или самшита.

Комната была небольшая, но веселая и уютная. Два прорезанных вплотную друг к другу окна — высоких и узких — выходили во дворик. Михаил отметил, что это удачно: любого посетителя пансионата он сможет увидеть прежде, чем тот войдет в дом.

Мебели было немного. Кровать, секретер, низкий столик, бельевой шкаф, два кресла, обитых розовым штофом под цвет обоев, несколько стульев. На полу перед кроватью — темный ковер. С потолка розовым бутоном свисал абажур.

— Много у вас теперь свободных комнат? — спросил Михаил.

— Одна. Она выходит на другую сторону. А эта разве вам не по душе?

— О, что вы, мадам! Прекрасная комната. Я бесконечно вам признателен.

Собственно, Донцова мало интересовали свободные комнаты. Ему хотелось знать, что находится по другую сторону дома, есть ли второй выход и, если есть, то куда он выводит. Но хозяйка об этом промолчала, а дальнейшие расспросы могли бы лишь встревожить ее, возбудить подозрения.

— Ну вот, Жорж, можете считать, что вы дома, — сказала Эмма Карловна, заботливо ощупав постель, кресла, смахнув воображаемую пыль с секретера. — Здесь вам будет хорошо. Правда, кое в чем мне придется ограничить вашу свободу.

— Я готов подчиниться, мадам.

— Не водите к себе девиц. — И хотя Михаил не возразил ни словом ни взглядом, Эмма Карловна выставила ладонь, будто защищаясь, и горячо проговорила: — Знаю, знаю, вы, верно, считаете меня ужасной ханжой. Но дело не в ханжестве. Репутация пансионата... вы понимаете? Это категория коммерческая, ею не шутят. Итак, оставляю вас. Умывальник, зеркало — здесь, за занавеской. Ко мне прошу запросто в любое время дня.

— Благодарю, мадам.

Оставшись один, Михаил опустился в кресло, устало откинулся на спинку.