На золотых приисках

Никита — старый таежный волк, родившийся, выросший, и доканчивающий дни свои в тайге, вечный скиталец и искатель золота, — то самостоятельный, то в качестве наемного рабочего у кого-нибудь другого. Ему уже минуло СО лет, но на голове нельзя заметить седых волос, которые густым и ровным покровом закрыли верх его головы. Только цвет их сделался каким-то блеклым, близким к цвету его полинявшего светло-коричневого кафтана. Бритое, бронзовое лицо светится ласковым добродушием, плутоватостью, за живыми, проницательными глазами чувствуется природный ум, а спокойные движения и походка говорят об уверенности в себе и рассудительности. Костюм Никиты был тот же, что и у всех таежных бродяг: шляпа с короткими полями буровато-темноватого цвета, полинялый короткий кафтан, перетянутый красным кушаком, широкие плисовые шировары и сапоги до колен. Во рту всегда дымится трубка, а в пути за плечом непременно висит одноствольное шомпольное ружье с торчащим из дула войлоком. Наконец, у него была баба Авдотья, худощавая и бодрая старушка, и веселый молодой пес Верный, которые сопровождали Никиту во всех его странствиях. Нрав у Никиты был самый безобидный, за что собственно и держал его у себя Петр Иванович, так как силушки у него оставалось уже немного. Так, например, если Никите с Авдотьей удавалось выпить, то в то время как другие рабочие в таком состоянии начинали опасно буйствовать, Никита оставался тих, смирен, начинал чмыхать носом, вытирать рукавом слезы и горестно-прегорестно мотать старой головой. Друг Никиты Матвей тоже никогда не буянил и, подвыпив, обыкновенно, с многозначительным азартом без конца убеждал Петра Ивановича, что «ну, и... больше ничего. Вот ей-же богу, пропади я на этом самом месте, если... и больше ничего».

На другой день Никита бывал болен, пластом лежал па койке, морщился и ни с кем не разговаривал.

Кузнец Николай тоже старик. У него тоже темное от копоти и солнца лицо, дышащие энергией и умом, но как-то избегающие долго останавливаться на собеседнике глаза, точно Николай опасался, чтобы чужой человек не прочел по глазам его сокровенных тайн. У кузнеца была всклокоченная, полуседая борода, такая же великолепная, волнистая шевелюра, он обладал звучным приятным голосом, был хороший расторопный работник и располагал к себе каждого, хотя и держался особняком и пи к кому не набивался с разговорами. Не смотря на видимую хмурость, во всех его движениях и словах сквозила мягкость и печаль. Может-быть, это была надвигающаяся старость, горечь одиночества и бездомности, тревога за кусок хлеба, когда не станет сил работать, пли какое-нибудь неотвязчивое воспоминание из прошлого, но только в нем было нечто, выделявшее его среди остальных таежников.

На другой день после нашей охоты на козлов он ушел от Петра Ивановича, пробыв на стане одну неделю. Нанимаясь Николай долго и настойчиво выспрашивал Петра Ивановича, будет ли работа зимою, так как он человек положительный и на время оставаться не любит. А через неделю неожиданно заявляет, что ему нужно в Томск, что его туда настойчиво зовет один родственник, предлагая великолепное место, одним словом, что он решил делать «кальеру». Взвалив на плечи небольшой мешочек с имуществом он энергично зашагал по таежной тропке и скрылся из наших глаз. Через два дня мимо нас проезжал верховой, который рассказал, что в пути встретил кузнеца, шедшего работать на один уединенный прииск. Истинный таежник не в силах прожить на одном месте больше недели, и «кальера» для Николая была лишь предлогом, чтобы уйти на новое место не совсем без повода.

Итак, мы решили поохотиться на козлов. Когда совсем стемнело, я поужинал, оделся потеплее, перекинул через плечо патронташ и ружье и зашел в казарму рабочих. В первой комнате различил на скамейке две фигуры. Это были Никита и Николай. Они были в подпоясанных кушаками азямах и с ружьями у ног: Никита с неизменною одностволкой, Николай с одолженной у почтаря берданкой.

— Готовы? — спросил я.

— Готовы, — отвечали охотники, встали и вышли из казармы.

— Только там не шуметь и не курить, — строго предупредил Никита, — дома закурили — и шабаш.

Вечер был тихий, ясный, но холодный. В небе уже горели звезды, закат мирно бледнел, а в чаще потемневшей тайги филин глухо кричал — шубу! Круглолицый парень Федька принялся-было передразнивать его, по одна из баб остановила парня, сказав, что филин этого не любит и может дразнящего заклевать.

Через несколько минут мы переходили вброд речку, и я почувствовал, как в правый сапог проникла холодная струйка воды.

За рекой качалось болото с травою в рост человека, с колодами, пнями, валежником, через который мы с трудом перебирались.

Наконец добрались до мшистого козлиного болотца. С одной стороны оно было закрыто полукруглою горою, а с другой сливалось с долиною Кундата. Кое-где из мохнатого ковра мхов островками подымались группы березок, пихт, елей.