На золотых приисках

Наслаждались сознанием, что можно лежать до сыта, что не придет Трофим Гаврилович и не будет кричать—«встава-ай!»

Отходили мышцы и спина, рассасывался яд усталости, организм восстанавливал нарушенное в нем равновесие.

Искупались артелью в быстрых струях Кундата, попили не спеша чайку с ржаным хлебом и расселись в чистых рубахах да сарафанах по ступенькам крылец. Ласкали глаз на сочной зелени яркие, как огни, красные кумачи и синие ситцы.

Я занялся чинкой куртки и сапог. Около меня лежала корова «Маруся», жевала жвачку и временем тяжко вздыхала, обдавая меня теплым дыханием. Кругом нее и по ней бродили куры и склевывали с нее комаров и мух, что доставляло Марусе, видимо, большое удовольствие, так как она явно воздерживалась от резких движений, чтобы не спугнуть кур.

Против меня, на крыльце дома рабочих, сидел Никита с другом Матвеем.

Рядом с ними на ступеньках устроилась «баба» Никиты Авдотья, поглаживая лежащего у ее ног пса Верного.

Помолчав, приятели запели старинную сибирскую песню про Ермака.

У Никиты, несмотря на его шестьдесят лет, звучный и сильный тенор, у Матвея — баритон. У обоих отличный слух и хорошая выдержка в пении.

Песня лилась свободно и красиво. Никита вел основной мотив, Матвей дополнял его гармоническим и оригинальным музыкальным рисунком. Из души выливавшееся, искусное пение захватывало, приводило в движение дремлющие в человеке силы, раскрывало красоту жизни. Из помещений вышли все немногочисленные обитатели становища и с напряженным вниманием впивали в себя чародейку-песню.

Песня рождала творческие порывы, стремление к необычному— и таежник шел по пути наименьшего сопротивления. Скоро из помещения рабочих послышались громкие разговоры, затем брань и, наконец, грохот потасовки.

Причина ее всегда одна и та же — баб в тайге мало. Кроме Авдотьи и Фаины Прохоровны, на стане есть еще лишь одна баба Иринка. Посмотреть на нее сбоку — что-то лошадиное и стихийное вспоминается. Но натура у Иринки непостоянная. Недавно была в большой дружбе с татарином. Через педелю повздорила с ним и сдружилась с Гаврилой. Вчера же она при всех изругала Гаврилу и одобрительно отозвалась о Максе. В результате сегодня, после музыкального и спиртового вдохновения, разыгралась потасовка. Макея первый выкатился из помещения, так как против него были и Гаврила и татарин, затем выброшенным оказался Гаврила, татарин же с Ириной остались допивать спирт. К этой паре присоединились певцы с Авдотьей, и скоро весь стан, кроме хозяина, семьи служащего и меня, был пьян. Уже горланились песни, Никита хныкал, Матвей же уверял Петра Ивановича, что «вот пропади он на этом самом месте, если... ну, больше ничего!» Татарин пошатываясь вышел на крыльцо и начал угрожающе посматривать в сторону помещения Петра Ивановича. Заметив это настроение, Никита с Матвеем пробовали втолкнуть татарина обратно в помещение, но татарин был силен и легко стряхивал с себя двух приятелей.

Дело было решено надвинувшейся грозой. Тайга вдруг зашумела и загудела, заскрипели пихты и кедры, стемнело,и дождь ливнем обрушился на стан. Все разбежались по домам.

* * *

— Вста-ва-ай! — врывается в сон голос Трофима Гавриловича.

Трещат таежные головы, не оторвешься от жесткого изголовья.

— Ох, выпить бы! — проносится вздохом по рабочему помещению.

— Выпьешь! И слезинки не оставили, черти, — бормочет Матвей.

Кряхтя, отплевываясь и бранясь, поднимаются рабочие со спальных настилов, нехотя пьют чай, одеваются, и скоро мы гуськом в сумрачном молчании идем по тропе к месту работы. Ветер шевелит мокрые ветки, и с них сыплется на нас град капель.

День выдался трудный. Пласт песков пошел удобный для выемки, и тачки нескончаемой чередой визжали и обрушивались на нашу колоду. Ни в какой бане не бывает такого потения, и от редкой палки так болит поясница. К вечеру походили на размякшие мочалки.

Надеялись — золота много снимем. Трофим Гаврилович, с раскрытым от усталости ртом, смыл тихой струей последние пески, глянул на дно колоды, потом на дно бутары, покосился на плинтусы.

— Скверно дело... —упавшим голосом промямлил он.

Кое-как наскреблась кучка зерен (издали совсем, как

рожь) золотника в два.

Возвращались на стан еще более хмурые, чем были утром.

Петр Иванович сидел над планами и картами.

— Ну, как дела? —встретил он нас добро душной улыбкой.

Адрианов молча протянул ему крохотный кулек из газетной бумаги.

Улыбка сбежала с лица Петра Ивановича.

— Только всего?

— Да.

Прикинули на весах —один золотник и 80 долей. Намытого не хватало покрыть расходы дня.

Негр Иванович задержал вздох и лег па койку, заложив руки за голову.

Ужиналось плохо, сон был не весел.

На другой день работали с напряжением отчаяния — ведь нам грозил голод и уход с работы без расчета.

В результате золотника полтора. На следующий день золота намылось еще меньше и, наконец, оно почти совсем прекратилось. Было ясно — золотоносный пласт выработался. Вечером Петр Иванович и Адрианов долго совещались, как быть дальше, во ни к чему не пришли.