На звук пушек

Гаспар осмотрел окружающую обстановку, отметив про себя, что арендовать такие апартаменты стоит недешево. Эту мысль он оформил в единственное слово:

– Дорого!

– Не дороже денег, – Жорж ухмыльнулся и добавил тихим голосом. – Боши, что тебя подстрелили, поделились с нами содержимым своих поясов и кошельков. Не бедные оказались. Можно сказать, наши с тобой коллеги. Только промышляли в пригородах Парижа.

– Ты их убил?

– Убил, и в землю закопал, и надпись написал…

– Какую надпись? – удивился Гаспар, но тут же попросил. – Пить!

– Вот возьми, пей! Как твое самочувствие?

– Бывало и хуже.

– Будем надеяться, что опять выкарабкаешься. О наших делах поговорим потом. Мы не одни. Только запомни, теперь тебя зовут Гастон Дюпре.

– А тебя?

– Меня? Анж, Анж д′Анфер.

– Адский ангел? Не слишком ли?

– Это временно. Позже сменю на что-нибудь скромное, серое, незаметное. Как тебе, например, Джеймс Бонд?

– По мне, так довольно серо. Но это не французское имя.

– Так даже лучше.

– Это ты пользуешься бланками и оттисками, которые мы взяли в мэрии? Рисково. Пропажу обнаружат и начнут искать, где они всплывут.

– Не обнаружат. Мэрия и архив сгорели.

– Как сгорели?

– Сожгли коммунары. Со всеми бумагами и архивами.

– Ты знал? Ты знал об этом заранее? Что сожгут?

– Все потом. Мы еще обо всем поговорим, – Бомон, точней Анж д′Анфер, прошел по комнате и приоткрыл дверь. – Жюли! Жюли! Наш больной очнулся. Позаботься о бульоне для него и отправь кого-то за нашим доктором.

Глава 1. Воскрешение Жоржа

Южная Германия, Великое герцогство Баден, весна 1867 г.

Солнечный свет, заливающий узкую улочку незнакомого города. Белесые стены домов, выложенные из известняка, выгоревшие до однотонности одежды, выбеленное солнцем небо. И коричневые руки, узловатые, морщинистые, мало чем отличающиеся от дерева посоха, который они сжимают. Руки древнего старика. Посох и руки принадлежали тому, чьими глазами он сейчас смотрел. Но кто этот старик, и кто ОН сам – оставалось неизвестным.

Улица, жившая до того своей неторопливой жизнью, неожиданно замерла, а затем прохожие отпрянули к стенам, освобождая проход.

По улице шел римлянин. Почему-то сразу, внезапно, без всяких сомнений, стало понятно, что идущий именно римлянин. Легионер. Без щита и лорики, но с мечом на поясе и шлемом в руке. Равнодушный ко всему, кроме исполнения долга. Он шел медленно, не спеша. И его неторопливость казалась угрожающе-неотвратимой, как поступь судьбы.

Вспомнилось некстати:

«Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания[4]»!

Глядя на лицо римлянина, высеченное годами муштры, походов и битв, охотно верилось в слова о плаче и стенаниях жителей завоеванных и покоренных стран.

Где-то на задворках сознания мелькнуло нечто… Десятый Молниеносный легион. Сирия, Палестина… И убежало прочь, не оставив следа, забылось.

В нескольких шагах за деканом[5] следовали двое копьеносцев, в шлемах на голове, но без щитов и доспехов. Их подкованные сапоги-калиги звучали как приглушенное эхо марширующих легионов. Копьеносцы проходили, не глядя на жавшихся к стенам жителей города. Уверенные в собственной непобедимости и сокрушающей мощи Империи.

«Но вечен Рим! Вечен Рим! Вечен…[6]» – прогремели маршем в сознании слова… и тоже растаяли, растворились.

Погрузившуюся в безмолвие улицу наполнил тянущийся скрежет дерева по камню.

Шорх.

Шорх, шорх…

Шорх.

Из-за поворота появился человек, одетый в рубище. На спине он нес грубо сбитый крест, который, волочась одним концом по дороге, издавал шоркающие звуки. Следом еще один человек в рубище. И еще один… Лохмотья, спутанные бороды, грязные волосы, печать усталости на покрытых пылью и потом лицах… Трое казались не просто похожими, как бывают похожи близнецы, а совершенно одинаковыми, вылепленными из одной глины, вышедшими из одного праха. И каждый нес свой крест.

Замыкали процессию несколько легионеров, время от времени подгоняя осужденных тупыми концами древков копий.

Тот осуждённый, что шел первым, остановился, узнав, по всей видимости, старика с посохом, и что-то сказал, будто ударил дубиной. Старик ответил безжизненным, как скрип сухого дерева, голосом. Осужденному услышанное не понравилось, он был готов бросить следующее оскорбление, потому что ничем иным его предыдущие слова быть не могли. Но его опередил товарищ, произнеся что-то тихим, примеряющим голосом. И первый усмехнулся и отвернулся от старика. А тот второй, миротворец, посмотрел прямо в глаза старца, и вновь заговорил. И его слова несли, несомненно, нечто важное, но не понятое, как и все остальные слова, слышанные раньше. И от этого возникло чувство утраты, будто от слов оборванца зависела жизнь или судьба.