Набат

Малярничать Агутину теперь чаще всего приходилось одному, а заработок делить на двоих. Алексей по нескольку дней подряд проводил в будке у Измаила. Печатал листовки — то для рабочих стекольного завода, то для железнодорожников. Целыми днями не вылезал из погреба, а ночевал в примыкавшем к нему сарае. Впотьмах относил отпечатанную пачку листовок в условное место под груду деревянных щитов, сложенных у обочины железной дороги, куда приходили два побратима — Прохор Тишин и Петька Крапивин, чтобы забрать припасенное.

Некоторые жильцы артельной квартиры, в которой жил Тишин, переселились на летнее время в сараи да на чердаки, и в комнате стало свободнее. Петька жил теперь вместе с Прохором, и места на нарах у них были рядом. Никого не удивляло, что дружки где-то пропадали до поздней ночи: парни они молодые, на дворе теплынь, — самая пора погулять.

— Шляетесь, полунощники. Все по девкам гоняете?

— По ним, тетка Марья. Есть грех.

— На работу как встанешь, кобель? Здоровья своего не жалеете.

Неделю назад — в Хомутовке, через день-другой — в Дубиневке, потом в Громке, в железнодорожном поселке — в щелях дверей, под воротами сонных домов появлялись листовки, и с утра волновался пригород.

— Их много работает, страсть! В одну ночь опять сколько листков появилось.

Листовки призывали рабочих к сплоченности, к борьбе против штрафов и сверхурочных работ, за повышение расценок и сокращение рабочего дня до десяти часов, призывали быть готовыми к борьбе за свержение самодержавного строя.

— Царя не чтут, бога не почитают... Какие же это люди такие?.. Ай-ай!..

— То Дятлова на все корки костили, теперь за Турушина принялись. А того в ум не берут, что на заводах хоть копейки, а заработаешь. Дятлов-то вон какое пособление людям делает, на работу малолетних берет. Намедни Степан Минаков — приказчиком он у Дятлова — встрел Андрияна и говорит: чего, говорит, Митька твой по улицам зря гоняет? Малому двенадцать годов минуло, а он без дела живет. Волоки его на завод, хозяин набор ребят делает. Ну, Андриян Митьку и свел. Вот уж другая неделя, как работает там. Землю, слышь, таскает да просевает ее. И талон ему в лавку дали. На цельный рупь.

— А в листке пишут — долой его! Как же так можно долой?..

— Потапиха вчерась Ванюшку драла. В забастовку, дьяволенок, с ребятишками стал играть. Ты что, кричит, хочешь, чтоб нас всех в тюрьму засадили?.. Зараз острастку дала.

Бабы — свое. Мужики — свое:

— Как там ни говори, а листок дело делает. Бывало, хозяин что вздумает, то и творит, и все шито-крыто, все ему с рук сходило. А теперь и рабочий узнал, как отпор можно дать. Дятловские полдня тогда только побастовали и взяли свое. Даже самой полиции пришлось пойти на попятную. Забрали человека, да тут же и выпустили.

— Расстроенный, говорят, Дятлов ходит.

— Еще бы ему не расстроиться! Но как ни злобься, а со всеми не совладать. Либо завод закрывай, либо на уступки иди. А как завод закрывать? Не для того строил, что он стоял. Вот его и шибает теперь то в жар, то в холод.

— Не знаю, правда ли, нет ли, — быдто ему самому листок в конверте прислали. Прочитал его быдто, и такого шуму в доме наделал — страсть! Не знаю, может, брешут, а говорят, было так.

Было.

Утром сидел Дятлов дома и пил чай, когда Софрониха подала ему принесенное почтальоном письмо. «Его высокоблагородию Фоме Кузьмичу Дятлову». Марка, почтовый штемпель — все как следует. Вскрыл конверт, думая, что это какой-нибудь заказ на именной крест, а в нем листовка: поздравление рабочих с первой победой — освобождением арестованного Воскобойникова, и совет — так же объявлять забастовку, если хозяин будет чем-либо их притеснять.

На столе заунывно посвистывал самовар. Дятлов прислушался к его посвисту и побагровел.

— Свистишь?.. Со свету сживаешь?..

Рванул рукой скатерть, и все, что стояло на столе, вместе с самоваром рухнуло на пол. На шум выскочили переполошенные домочадцы, но лучше было бы им вовсе не показываться Фоме Кузьмичу на глаза...

Пройдет по заводу хозяин и — то ли мнительным стал, то ли на самом деле — видит усмешки на лицах рабочих. Хоть из конторы не выходи.

Как-то приехал, а у ворот орава баб со своими мальцами. Просили, канючили: «Возьми сынишку, милостивец. Крепкий он у меня, какую хоть работу справит, большим не уступит...»

«Заставь бога молить, нужда гонит... Хоть по гривеннику приносить парень будет...»

«Побирушками кормимся, а Гришатка и говорит: я, грит, бабань, лучше работать пойду, чем по дворам ходить. Возьми его, благодетель, а я за тебя в кажной церкви по заутрене отстою, помолюсь...»