Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Поглаживая жёсткую прохладную материю, Жаннат мучительно думала, как бы отказаться половчей, чтобы мать ничего не подумала.

—  Но... как же... открытой, — бормотала она.

—  Э, да ты что... совсем горожанкой стала?.. Поду­маешь, у нас все бабы так с голым лицом ходят по ба­зару. Но... ах, да... сейчас.

И Ракма притащила ветхую паранджу с чачваном.

—  Когда-то и я надевала... —  Когда Хакберды мою красоту боялся пока-зывать мужчинам... Да, да, и мои глаза заставляли вздыхать красивых джигитов... Не одну палку обломал об меня Хакберды. Ох-охо! Нет, лучше ходить босиком, чем в узких ичигах, невзгоды лучше, чем ссоры в доме... Но и я бедовая была, красивая... Ну иди, иди! Нечего меня слушать. Да смотри, чтоб не обсчи­тали... Рот не разевай, мух наглотаешься...

Робко оглядываясь по сторонам, Жаннат выбралась по улочке на базар. Шумная толпа теснилась на неболь­шой площадке. Кричали лепёшечники, толкались лошадные барышники, стонали продавцы воды: «Вода, вода!» Оглушал всех своим криком «Поча хур!» — «Ешь нож­ки!» — продавец, стоящий у таза с холодцом из барань­их ножек.

Жаннат в парандже сразу же привлекла всеобщее внимание, так как никто больше на базар в парандже не пришёл. Сквозь чёрную сетку молодая женщина чувство­вала любопытные взгляды.

Ужас вдруг охватил всё её существо. Она почти сра­зу увидела в базарной толпе басмачей — и ездивших верхом, и сидевших в чайхане. Жаннат узнала даже двух или трёх заходивших при ней к Хаджи Акбару. Они внимательно посмотрели на неё и, сказав что-то друг лругу, решительно направились к ней. Она метнулась к продавцу восточных пряностей и, не поднимая чачвана, начала, задыхаясь от волнения, торговать щепотку ко­рицы.

—  Почём?

—  Возьми, красавица, — прохрипел продавец.

—  Эй, торгаш,— погремел знакомый голос, — чёрный перец есть?

Вся дрожа, уголком глаз Жаннат посмотрела влево. Рядом с ней стоял... Сухорученко, а сбоку от него два красноармейца.

—  Ой, — вскрикнула Жаннат, но у неё хватило воли сдержать волну нахлынувшей радости. Она почти прижалась к Сухорученко, который недоуменно и почти испуганно отстранялся.

—  Товарищ, — ликуя и вся дрожа от страха, зашеп­тала она, — бегите, уходите... Здесь полно басмачей...

—  Где? — не выдержал Сухорученко.

— Вот в зёленом халате сюда идёт, и ещё двое... Вон чайхана вся полна... У них под халатами... оружие... Они базар грабить приехали, наверно. Скорей... я боюсь...

—  Ах так... Ты боишься. Нечего бояться.

И он вдруг оказался между басмачами и Жаннат. Басмачи что-то сообразили и начали быстро отступать к углу старого караван-сарая, продираясь через толпу. А Жаннат, горя возбуждением, яростью, местью, шептала   Сухорученко:

— Вон сидит курбаши, вон на лошадях едут — они тоже басмачи.

— Сейчас, сейчас, девонька... Сейчас мы им устроим камуфлет... Ишь ты, по базарам ездить вздумали.

Началось нечто невообразимое. Откуда-то понаехали конники. Базар взвыл не своим голосом. Поднялась стрельба, вопли. Кто-то скакал. Бежали какие-то люди. Навес чайханы обрушился...

Глава тридцать пятая. В ЛАГЕРЕ ЗЯТЯ ХАЛИФА

                                 Сияющий рубин, украшающий ве­нец властелина, —

                                 лишь уголь, разжи­гающий в голове пустые мечтания.

                                                                             Алишер Навои

                                 О, если б на тебе верхом скакала смерть сто тысяч лет.

                                                                             Карим Девона

Издалека доносились глухие удары. «И что они взду­мали в такую рань выбивать паласы?» Не хотелось от­крывать глаза, не хотелось вставать. Утро давало себя знать неверным светом, проникавшим в палатку, громко именуемую шатром, и довольно бесцеремонно освещав­шую грузные прелести ханум, раскинувшейся рядом на одеялах. Лицо у неё во сне было курносое и невинное, а тело белое и соблазнительное.

Снова снаружи начали выбивать пыль из паласа...

«Стреляют... опять около Конгурта», — стал сообра­жать Энвербей. Он сразу же сел и суетливым движением руки, точно исподтишка, снял сеточку со своих жёстких, стоявших торчком усов, слегка расчесал их щёточкой, чтобы снять лишний фиксатуар.

Только тогда Энвербей вышел из шатра. Часовые-пуштуны четко взяли на караул.

Предстоял трудный день. Теперь ясно слышались ухающие выстрелы орудий и более близкая стрекотня винтовок.

Подбежал личный парикмахер. За минуту он побрил Энвербея и попрыскал из пульверизатора одеколоном.

—  Что случилось? — морщась спросил Энвербей.

—  Извините, эфенди, к величайшему сожалению ваш одеколон кончился.

Настроение Энвербея испортилось. Вдруг ничтожная мелочь — окончились запасы его любимого одеколона «тенд-дорсей» — неприятно резнула. Ещё от одной при­вычки приходится отказаться. Плохое предзнаменова­ние. Но почему предзнаменование? Нет, чепуха...