Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

—  Я брошу тебе веревку... Поймай её и привяжи к зубцу стены. Я не серьёзно, жёнушка... Попугать хотел... Позабавиться. Не бойся. Пальцем тебя не трону, Жаннат. Дам тебе, что хочешь... золото дам, денег дам...

Не слушая, отчаянно цепляясь за глину, обдирая паль­цы, Жаннат спускалась, нет — скатывалась по ступенькам крутой наружной лестницы, шепча, как в бреду:

—  Ну нет. Лисица на дне колодца клянётся петуху не есть курятины...

Жаннат свалилась в облаке пыли и комков штукатур­ки на землю у подножия стены. Она свободна!

Но одежда осталась там, внизу, за стеной. Какой стыд, если кто-нибудь увидит её голой! И она старалась спрятаться в тени небольшого углубления. Отсюда она огляделась. Нет, ни на холме, ни вдали, у его подошвы, она не увидела людей. Отдышавшись, Жаннат краду­чись, согнувшись стала спускаться вниз. Она без труда поймала лошадь и добралась до вожделенной перемёт­ной сумы.

Какое счастье! Она нашла там смену белья и камзол Хаджи Акбара...

Исчезновение Хаджи Акбара не вызвало ни у кого беспокойства в кишлаке. Ну что ж, пожил человек в доме тестя и уехал.

Большое волнение вызвал рассказ пастухов о тем, что они видели на стене къалы джина. А молодой парень, сельский пастух Дивана Тохта, фыркая в рукав халата, утверждал, что это была джинья, и совсем нагая, что он хотел подойти поближе, посмотреть, но побоялся. В сказ­ках говорится, будто джиньи пристают к молодым джиги­там и могут их защекотать до смерти.

Все только пожимали плечами. Недаром прозвали пастуха Диваной — юродивым. Он всегда, с детства от­личался придурью, да и что спросишь с человека с име­нем Тохта — то есть «стой!» Так называла в бедняцкой семье ребенка многодетная мать, замученная ежегодными родами...

Но рассказы, а также далёкие и страшные звуки, до­носившиеся из Кыз-къалы в вечерней тишине, привели к тому, что народ стал ещё больше бояться таинственных развалин. Даже смельчаки-джигиты при взгляде на крас­неющие на вершине холма развалины испытывали непри­ятное чувство озноба. Никто теперь, даже много времени спустя, когда стоны стихли, не решался не только под­ниматься по ступенькам на стену, но даже и ступать на подножие холма.

В ужасном смятении вернулась с наступлением темно­ты Жаннат домой.

Она не пыталась разобраться в своих переживаниях. И даже не картины сегодняшних событий возникали в её памяти. Нет, все слилось в багрово-оранжевый туман, в котором камежной поступью шагали гигантские красные башни с зубцами наверху. И из-за зубцов выглядывала чёрными провалами глазниц дикая голова и смотрела на неё... И в расстроенном воображении молодой женщины лицо это было не прыщавым жирным лицом Хаджи Акбара, а лицом судьбы — безносым черепом дочери владе­тельного князя... Всю ночь Жаннат трясла лихорадка. Она с ужасом прислушивалась, не звякнет ли затвор ка­литки... А каждый порыв ветра, доносивший вой шакалов, казался ей воплем Хаджи Акбара.

— Всё, что делаешь, — шептала она, — будь то добро или зло, для себя делаешь...

Мать встретила дочь в полной растерянности. Подозрительно оглядывала она мужскую одежду Жаннат. Громко вздыхая и охая, она помогла обмыть ссадины и царапины и причитала:

— Что с тобой делается?.. Где Хаджи Акбар? Что ты наделала, несчастная?.. Тебя ищут краснозвездные сар­базы. Сегодня приезжали. Тебя ищут! Зачем? Прав твой муж. Держать надо тебя под замком. Ох, ох. Вот вер­нётся с заимки Хакберды, задаст он тебе...

Так и не поняла Жаннат, кто её искал. Даже подума­ла, что мать просто сболтнула сама не знает что.

Ночью, когда луна заглянула в дверь, молодая жен­щина встала, прокралась к очагу и взяла нож. Не для того, чтобы защищаться, если придет Хаджи Акбар. Нет.

Жаннат решила зарезать себя. Она смерила пальцем его длину, попробовала острие. Как больно!

Вернулась в комнату, легла на постель и, положив под подушку ножик, заснула...

После перенесенных потрясений Жаннат чувствовала себя больной и разбитой. Болели руки, ладони. Ныла спина, очевидно результат падения с высоты.

Не раз в последующие дни Жаннат поглядывала, осо­бенно по вечерам, на Кыз-каълу, чёрной башней вырисо­вывающуюся на красном, цвета запёкшейся крови, закат­ном небе. Страх, простой страх кривил губы молодой женщины. Но никто, даже самый внимательный человек, не прочел бы в её прекрасных глазах и проблеска угры­зений совести.

Однажды, в день выпечки хлеба, старая Раима выто­пила тандыр и дала Жаннат подушку-рафиду, на которую кладется раскатанная скалкой лепёшка. При помощи рафиду лепёшка прилепливается внутрь к раскалённой стенке тандыра.

Из отверстия печи шёл нестерпимый жар, и, прилепив очередную лепёшку, Жаннат каждый раз выдергивала руку из тандыра и отворачивала голову.

—  Э, — сказала  мать, — боишься, огня боишься... Ох, значит не аджина.

—  Отвыкла, матушка, — смущенно проговорила Жан­нат, вытаскивая вилкой уже испечённые лепёшки и бросая их на шерстяную шальчу, лежавшую на берданке.

Мать осторожно потрогала руки молодой женщины, покачала головой и пробормотала:

—  Нет, не аджина.

—  Какая аджина? Что ты говоришь, матушка? — уди­вилась Жаннат.