Набег язычества на рубеже веков

⁵⁹ Гос. архив Рязанской обл. Ф. 5, ст. 3 ст. 3, он. 204, св. 20, д. 1017, л. 93.

⁶⁰ Там же. – Лл. 104,111.

⁶¹ Земля и воля. – 1917.-29 сентября.

⁶² Андрей Белый. Начало века. – С. 476.

⁶³ Там же. – С. 475–476.

⁶⁴ По всей видимости, обо всем этом Блок говорил с Н. Клюевым, после чего и записал свои мысли в дневнике.

⁶⁵ Через день после этой записи о Л. Д. Семенове Блок пишет в дневнике: «Кроме «бюрократии», как таковой, есть «бюрократия общественная» (VII, 73).

⁶⁶ Именно в 1911 г. написана основная часть поэмы Блока «Возмездие»: «Возмездие» же за человечность окружающей жизни, по мысли автора поэмы, должен «творить» последний первенец рода» и «он готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества» (III, 298).

⁶⁷ Шиповник. – СПб., 1909. – Кн. 8. – С. 47–48.

⁶⁸ Там же. – С. 39–40.

⁶⁹ «Я изменил Льву Николаевичу, я перестал быть Толстовцем, – записывает Л. Д. Семенов в «Дневнике» 4 ноября 1917 г., – я уверовал в Христа и его Пречистую Матерь…» «Обращение» это произошло в 1916 г. при содействии Н. Я. Грот, возившей Л. Семенова в Оптину Пустынь.

О смысле поэзии [9]

Не старомодно ли сейчас размышлять о смысле поэзии, когда не очень-то и понятно, каков смысл, и есть ли вообще смысл в жизни, которой мы живем, и жизни, которая нас окружает? Не старомодно ли и вообще рассуждать, когда навалилось нечто, бескомпромиссно разрушающее сложившийся уклад личной, семейной, общественной жизни, так что человек заметался, хватаясь за наиболее, кажется, реальное – за принцип личной и даже сугубо материальной выгоды, и это бросает его то ли в рынок, то ли в чужие страны. Впрочем, и это все не ново. Социальные перемены, радикальные и не очень, так или иначе переламывают жизнь людей, особенно если их жизненная установка полностью определяется внешним, то есть социальным опытом. Мы же со времен Джона Локка как-то привыкли думать что иного, кроме внешнего опыта и не существует, что душа наша есть отподобление социума, так что нам только и остается, что оглядываться по сторонам, не придавая серьезного значения ни звездному небу над нами, ни той духовной глубине, которая предощущается в самих себе, но так и остается не освоенной.

Между тем инстинкт выживания не может удовлетвориться принципом материальной выгоды, и нас, как это ни кажется парадоксальным, все больше и больше захлестывают волны стихов, короткой прозы, картин и прикладного промысла. Как хорошо и удобно было бы определить все это расцветом исскуства в посттоталитарном обществе! Тем более, что наши художники и наши поэты обрели спрос в «цивилизованных странах», отчего, если повезет с каким-нибудь иностранным фондом, они путешествуют по свету со своими выставками и лекциями. И правильно делают: Запад должен «знать наших»… Запад и пытается знать: платит, выставляет, издает, поддерживает, в том числе и Бориса Парамонова, который рассказывает им и нам по «Свободе» о лицемерии русской классической литературы и о том, как Достоевский изменил своему знанию человека, поскольку имел идеалы.

Передо мной прекрасное мюнхенское издание переводов современных русских поэтов, и я открываю наугад страницу:

Ау-Ау
На стене детской больницы:
Андрюха – сын мой…
Мама, ау-ау!
И нарисован
Человечек.
«Передачи
Больным детям
Принимаются…
Вторник,
Пятница…
Посторонним
Вход
Воспрещен». Андрюха – сын мой, Ау-ау!¹

Это стихотворение Генриха Сапгира. Усталое отупение ожидания, сквозь которое как-то еще будоражатся в рефрене «Андрюха – сын мой…» боль и тревога. Не очень понятно, правда, откуда само «Ау-ау!». Вряд ли это голос ребенка: говорящий «ау», еще не говорит «мама»… Но дело здесь не в логике, дело – в состоянии души человека. Так сказать, реализм психологического состояния, чистое отражение действительности: Хотя, для чего ее «отражать»?.. Открываю еще одну страницу:

Жертва транспорта
Был он юный и влюбленный,
Подарил ей нитку бус,
Ярким солнцем упоенный
Он попал под автобус.
Говорили: как попал он?! —
И росла, росла толпа…
Окрававленный лежал он
У трамвайного столба²

.

Это стихотворение Евгения Кропивницкого. Жаль человека. И не спасла его любовь и щедрость, материализовавшаяся в «нитке бус»: «автобус» как орудие Рока тут как тут. И чего тогда вообще стоит и эта любовь и эта щедрость? Все равно ведь «трамвайный столб» – последний и нелепый причал. А может, все это просто «черный юмор»? Ну чего бы, кажется, размышлять о такой роковой безысходности и хореически приплясывать над трупом? А вот это уже, вероятно, искренне и серьезно: