Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля

В это время Абель лежал на своей узкой кровати на чердаке. Он думал, что когда-нибудь сам ударит глухонемого. Он выбьет из отца крик, который отзовется эхом в гулком пространстве Ничто. И обязательно в присутствии Оскара, он должен это видеть. Так мечтал Абель. Оскар поможет ему вырваться из этого мира. Наконец он заснул, а потом наступило утро.

Мальчик вслушивался в первые звуки, прогонявшие тишину.

Он размышлял о том, что молчание сродни смерти и так же, как и она, подстерегает любую жизнь.

Анна, мать. Она мерзнет на скамейке в беседке. У нее скуластое лицо, руки лежат на коленях. Вязанье упало на гравий. Пряжка на изношенных башмаках наполовину оторвана. Ее глаза прозрачны, как вода. Они того же цвета, что и море. Сегодня глаза помутнели – переменный ветер, облачность и ни малейшего намека на солнце.

Густой туман над проливом скрывает контуры островов. И ни единого паруса на горизонте, насколько достает глаз. Окрестности оглашает доносящийся с другого берега стук. Там рубят лес.

Анна родила двоих сыновей и дочь, которая умерла, едва появившись на свет, и тем не менее успела получить имя – Алиса. В то лето, когда глухонемой целыми днями пропадал на побережье с этюдником, Анна ждала четвертого ребенка.

Глухонемой любил работать на пленэре, он предпочитал естественный свет. В шхерах он проводил каждое лето. Эта привычка вызывала удивление и даже насмешки коллег, равно как и тематическое однообразие полотен, на которых ничего не было, кроме воды и деревьев.

Он далеко ушел от Дюссельдорфской школы. Его краски отличались ясностью и чистотой, особенно в этюдах. Он был немолод, имел жену и детей, позади остались годы учения и странствий. Раньше находилось немало молодых художников, считавших Сульта своим учителем, но теперь его все оставили. В моду вошли эмигранты, они готовили переворот в искусстве.

Молодые мастера один за другим паковали краски, холсты и кисти и покидали родину – процесс, который был хорошо заметен в кругу профессионалов. Они хотели писать Париж или Фонтенбло, но главное – в новом свете.

Бывшие ученики глухонемого продолжали видеть в нем союзника, пусть не без странностей. Зимой они громко спорили в его мастерской – Анна не любила эти сборища. Но Сульту нечего было им сказать. Наступала эпоха перемен. Снимались ограничения, старые нормы лопались, подобно околоплодному пузырю. Молодежь кричала и насмехалась над старшим поколением, Дюссельдорфской школой, Хансом Гуде[19] и самим Господом Богом.

Анна сидела на высоком деревянном стуле посреди мастерской и переводила. Глухонемой полулежал на кожаном диване. Он понимал, чего хочет молодежь, но в самый разгар дискуссии вдруг встал, повернувшись спиной к собранию, у окна. Сульт смотрел на железную дорогу, воды Кларашё[20] и ландшафт в окрестностях Карлсбергского замка. Молодежь стихла. Анна опустила руку.

Потом глухонемой заговорил с ними о свете, который приходит изнутри. Внешний – он сделал движение рукой – само собой. Пленэр – необходимое его условие, но не более. Он говорил о важности понимания задач, которые ставили перед собой старые мастера. Только так можно найти свою дорогу в искусстве. Сульт вспомнил Тициана и Рембрандта, но молодые слушали его вполуха. Они полагали, что их время уникально и оглядываться на прошлое не имеет смысла.

Когда же они принялись твердить о переломном моменте и сближении живописи с наукой, Сульт замолчал. Сначала на его губах появилась ироническая усмешка, а потом он будто растворился в разливающемся по мастерской ненавистном им желтом свете.

Заполняя комнату, свет вдруг преобразил и масляную лампу, и бюро с художническими принадлежностями Сульта, и блокнот для эскизов, и этюды, и само его словно из мрамора выточенное лицо. Вокруг рта собрались горькие морщинки. Их видела только Анна. Она знала, что они значат и почему.

В сущности, глухонемой искал то же, что и молодежь. Но он делал это в одиночку, не выходя за пределы своего глубокого внутреннего молчания. И понимал, что, если когда-нибудь его ученики своего добьются, он по-прежнему останется в стороне.

Сульт желал им всяческих успехов, но сам не участвовал в этом коллективном состязании. В искусстве каждый платит за победу лично. Под конец дискуссии обе стороны чувствовали себя опустошенными. Молодые удалялись. Однажды они ушли навсегда. Время от времени Сульт получал весточки из Франции. В глазах глухонемого появилось выражение беззащитности – новая форма беспокойства. Анна переживала. «Быть поверженным на своей же территории, даже не приняв боя, – что может быть унизительнее?» – думала она. Ей казалось, что Сульт тоже хочет уехать, – или это было обманчивое чувство? Сульт никогда не говорил о Париже, зато все чаще жаловался на старость и нехватку денег, на невозможность сосредоточиться и писать то, что ему нравится. Супруги никогда особенно ни с кем не общались, но тем летом одиночество окружило их, словно глубокий ров. Они будто пережили невидимую катастрофу, что-то вроде пронесшейся над их домом бури.